Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

- Жорка, - спросил он соседа, - ты здесь собираешься?..

- А фигли? – вопросом на вопрос ответил контуженый Жорка. – Посижу маненько…

Иногда Жорка любил щегольнуть диалектизмом, хотя почти всегда говорил правильно.

- А ты не забыл?.. – снова не закончил своего вопроса Сакурова.

- Костя, что за базар? – удивился Жорка. – Телегу я уже нашёл, завтра поедем за мешками, послезавтра отваливаем в Мурманск.

- Так я пойду домой? – спросил Константин Матвеевич.

- Да побудь ты с нами, - возразил Жорка. – Расслабься. Даже если пить не собираешься – прими участие в беседе. Это же интересно? Правда, коллега?

Коллегой Жорка называл Варфаламеева, имевшего косвенное отношение к тем воздушно-десантным делам, к коим когда-то был причастен Жорка Прахов.

- Слушай, Константин, - не замедлил откликнуться Варфаламеев, - всё забываю спросить: как твоя сакура?

Сакура прижилась вполне, но её вид пока ни о чём не говорил. Другими словами, из такой, какой она была сейчас, из неё впоследствии могла получиться и всамделишная сакура, и обыкновенная вишня. Но теперь у Сакурова оставалось совсем мало времени, чтобы переживать по поводу того или другого. Зато в теме переживаний за собственную безопасность и прочее благополучие образовался новый «сюжет»: после поездки в Рязань Семёныч ходил по деревне важный, как индюк, и говорил намёками, из чего любой не дурак мог понять, что Семёныч в компании с Жоркой Праховым и Костей Сакуровым (себе Семёныч отводил хоть и туманную, но главную роль) провернули какую-то такую рискованную операцию, из-за чего теперь Угаровская мафия, которую Семёныч с Жоркой и Костей основательно поимели, могла в отместку замочить всю деревню, не пощадив даже престарелую бабку Калинину и сумасшедшую Петровну.

«Всё, Петровна, - злорадно потирал руки поддатый Семёныч, - кранты тебе однозначно…»

Семёныч очень уважал Жириновского и использовал в своей речи некоторые крылатые словечки и целые выражения, запускаемые в оборот самым гениальным паразитом от политики, какого когда-либо знала история.

«Ты чё меня пугаешь, козёл? – огрызалась безбоязненная Петровна. – Поди, лучше, воды принеси…»

«Ага, сейчас! – зловредничал Семёныч и шёл доставать Гришу. – Ну, что, сосед, готовь киселя для поминок…»

«А я помирать пока не собираюсь», - отмахивался Гриша, стрелял у Семёныча сигарету и убирался в огород.

«Жорка! – орал Семёныч и грёб в другой конец деревни. – Поехали в город!»

«Отвали, - кратко возражал Жорка, выдавал Семёнычу на литр водки и что-то ему тихо выговаривал. – Понял?»

«Ну, ты меня не пугай!» - хорохорился Семёныч, забирал деньги, заводил тачку и, позвав Варфаламеева, отваливал в Угаров.

«Как бы он нас, того…» - говорил Сакуров, подходя к Жорке.

«Не боись, - успокаивал его Жорка, - к тому же большинство наших деревенских его давно не слушает. А если слушает, то всерьёз его басни не воспринимает».

«За большинство деревенских я с тобой согласен, - возражал Сакуров, - но вот Мироныч с Мишкой могут подгадить изрядно…»

Сакуров достаточно изучил и своих односельчан, и прочих представителей великого русского народа, каковые представители регулярно околачивались в Серапеевке, поэтому знал, что многим им было по барабану враньё Семёныча. Ещё Сакуров понял, что в России вообще не принято нормально слушать друг друга, поскольку всякий русский, даже набитый дурак, имел что сказать, имел собственное, отдельное от других, мнение, владел собственной системой моральных ценностей, обладал личным набором этических норм, поэтому как, находясь в центре собственного мироздания и имея, что сказать, почти любой русский (даже набитый дурак) мог нормально слушать другого русского? Хотя, если речь шла не просто о выслушивании бреда соплеменника, а о молчаливом ожидании награды за терпение в виде выпивки и закусона, то почему нет? Тем более что бред можно было пропускать мимо ушей, а выпивку с закусоном – строго по назначению.

Однако не все русские отличались философским похреновизмом к мнению ближних своих, но часть их (русских, и Мироныч с Мишкой, в том числе) имела гнусную привычку собеседников таки выслушивать, чтобы затем потрафить ещё одной гнусной привычке русского человека – подгадить ближнему своему. Другими словами, люди вроде Мироныча с Мишкой не только проявляли похвальную любознательность в части чего бы то ни было, но, мотая на ус всё услышанное, никогда не оставляли без своего гадского внимания такие сомнительные детали и «шершавые» поверхностные факты, какие требовали дополнительного анализа и вспомогательных размышлений в свете похвального же стремления напакостить рассказчику. Короче говоря: если классификация того, что вывалил неосторожный вышеупомянутый рассказчик в кругу таких русских людей, как Мишка или Мироныч, соответствовала возможной реализации исконно русской привычки подгадить ближнему своему, то такие люди обязательно гадили.