Сознательно или бессознательно, Дидро строит свою оценку этой картины Греза, строит свое суждение вкуса, отталкиваясь именно от <���неудачно детали. Он обнаруживает два <���портрета> в одном <���портрете>, две трагедии одной трагедии. Малютка плачет над погибшей птичкой, но в тот же момент, на той же картине взрослая девушка плачет о погибшей любви. <���Ну, малютка, откройте мне ваше сердце: скажите мне правду; действительно ли смерть этой птички заставляет вас с такой силой и с такой грустью углубляться в себя? В опускаете глаза; вы мне не отвечаете; вы готовы расплакаться. Я не отец; я ни нескромен, ни строг…> [7] Там же. С. 76.
. И развертывается великолепная игра на этих двух возможностях трагедии, на этих двух возможных источниках печали. Дидр изощренно развивает мотив <���обманутой любви>, фантазирует, играет словами вскоре совсем забывает о <���бедной малютке>. Одна история компрометирует как бы исключает другую. В результате ни та, ни другая не может быть взята всерьез. Сентиментальность исчезает в гривуазности, а сострадание <���обмануто возлюбленной> оказывается очень холодным и несерьезным, поскольку он сразу же переключается в легкую улыбку, адресованную <���бедной малютке>.
Именно в неестественности, в двузначности этой картины таится для Дидро е эстетическое очарование, скрывается возможность суждения вкуса.
Точно так же работает <���механизм> просвещенного вкуса перед другими картинами Греза (или Фрагонара, или Мишеля Ван — Лоо).
Каждый раз вкус <���знатока> оказывается удовлетворенным, когда ем представляется возможность играть двумя (или несколькими) вполне серьезными нравственными оценками, сталкивая их между собой и превращая нечто нравственно двусмысленное, но эстетически ценное.
Да, для Дидро <���нравоучительный жанр> — вершина живописи. Но…
<���Живопись, которая зовется жанром, должна быть живописью стариков ил тех, которые родились старыми. Она требует только изучения и терпения.
Никакого восторга, мало гения, никакой поэзии, много техники и правдивости; и это все> [8] Там же. С. 66.
.
Наконец, Шарден. Это, пожалуй, вкус Дени Дидро, взятый совсем всерьез. Шардена Дидро действительно любит, здесь он никогда не преувеличивает свои восторги, не играет нравственными оценками, здесь он серьезен, сосредоточен, здесь его оценки наиболее продуманны и аналитичны.
Но именно в этой аналитичности вскрывается одна из основных странностей <���просвещенного вкуса>. Читатель, наверное, помнит, что Дидро особенно ценит Шардена за его <���верность природе>, за то, что изображены им предметы как бы витают в воздухе, <���находятся вне полотна>, тождественны природным предметам. Но, когда эта исходная оценка хоть слегка развивается, она оборачивается совсем иными словами, получает совсем иную мотивировку. <���Манера Шардена своеобразна. У нее есть общее с наброском, о котором вблизи не знаешь, что это такое; по мере удаления вещ оформляется, и, наконец становится слчой природой. Иногда бывает так, что он вам нравится одинаково вблизи и издали. Этот человек настолько ж выше Греза, насколько небо удалено от земли… Поскольку у него собственная манера, ему следовало бы в некоторых обстоятельствах оытьлживьш, он им никогда не бывает>. <���Шарден между природой и ИСКУССТВОМ; он отодвигает другие подражания на третье место> [9] Там же. С. 68 (курсив мой. — В. Б).
.
Оказывается, что точность, с которой Шарден воспроизводит природу, хороша тогда и в той мере, в которой он природу воспроизводит, <���снов производит>, в какой предметы на картинах Шардена — не природа, н становятся природой. Неуловимая точка между природой и искусством, между предельно формальной, чисто музыкальной гармонией тона и цвет (так говорит Дидро о Шардене в другом месте) и природой как таковой, совершенно не формальной, естественной и прообразной, именно эта точка — есть точка вкуса, есть точка эстетического значения картин Шардена.
<���Как соблюдена перспектива! Как отражаются друг на друге вещи! Ка разрешены массы… Это гармония, выше которой нечего желать; она незаметно пронизывает его композицию, в каждой части, на всем протяжени его полотна, так же как богословы говорят о духе: "ощутим во всем и всюду скрыт"> [10] Там же. С. 188–189 (курсив мой. — В. Б.).
Так начинаются парадоксы просвещенного вкуса. Парадоксы пронизывают все годы работы над <���Салонами>, и парадоксальность эта, скорее невольная и бессознательная в первых <���Салонах>, все более начинает осознаваться самим Дидро, мучить его, выводить из эстетического равновесия толкать на какие‑то попытки саморефлексии. Саморефлексия возрастает <���Салонах> 69–го, 71–го и особенно 81 годов. Но одновременно с возрастанием рефлективности <���суждение вкуса> теряет свою естественность, непосредственность и становится уже не вкусовой оценкой, а философски размышлением. В контексте нашего исследования эти самооценки Дидро существенны только на фоне первоначальных <���Салонов>, только как момент необходимого развития и неизбежного исчерпания самой <���культур художественного вкуса>. (Впрочем, культурное значение этого самоисчерпания можно будет с полной определенностью установить в кантовско <���Критике способности суждения>.)
Читать дальше