Владимир Библер - Век просвещения и критика способности суждения. Д. Дидро и И. Кант

Но в просвещенном вкусе есть и еще один, самый интимный и существенный катарсис, также безвыходно запертый в культуре Века Просвещени (и воспроизводимый — в иные эпохи — только в просвещенческом контексте…). Просвещенный вкус удовлетворен — мы уже это заметили — тогда, когда в удовольствие знатока входит очищение и от самих эстетически определений, когда <���знаток> уходит от полотна. Или — за полотно. Просвещенный вкус — это пафос отрубания — от познавательных и всех други способностей человека — их предметных фокусов, их объектных <���закраин>.

Предметом одной какой‑либо способности должна оказаться… друга способность.

Сформулированное сейчас — отнюдь не определение искусства ил эстетического вообще, это — определение эстетики Просвещения, точнее, это определение искусства как феномена Просвещения.

Вернемся к тексту <���Критики…>.

Итак, первая дефиниция прекрасного, осуществляемая просвещенны вкусом по качеству: предмет, вызывающий удовольствие, свободное от всякого интереса, называется прекрасным.

Но опустошение продолжается. б) Взаимоаннигилируя и взаимопревращаясь друг в друга, рассудок воображение погасили интерес к произведению искусства. Прекрасны предмет нравится без интереса. Но он должен (!) нравиться и без понятия. Я должен не понимать, почему мне нравится предмет, я (художник или зритель) должен быть уверен, что и всем другим людям этот предмет нравится без доказательства, а просто по естественной сообщаемости всего прекрасного. Первый способ достигнуть всеобщего — обобщение, лежащее основе рассудочного понятия. Доказанная истина — одна для всех — понимающих доказательство- людей. Этот способ для эстетики запрещен.

Предмет должен (!) отвечать моему вкусу (<���мне это нравится — и баста!), но предмет отвечает моему вкусу как прекрасный, а не просто как приятны предмет, если я ощущаю, что моя радость может (!) быть сообщаемой всем, что в своей эстетической радости я вступаю в незаинтересованное и безрассудное общение со всеми людьми.

Говоря словами Канта, <���в отношении логического количества все суждения вкуса есть суждения единичные… [Но] суждение вкуса заключает в себ эстетическое количество всеобщности>.

<���Именно способность душевного состояния к всеобщему сообщению… должна в качестве субъективного условия суждения вкуса лежать в его основе и иметь своим следствием удовольствие от предмета> [38] Там же. С. 217. . И все же совсем без понятия здесь не обойтись.

Так же как в отношении интереса просвещенный вкус осуществляется на фоне вкуса варварского, в катарсисе очищения от трогательности пользы, так же — в отношении понятия — просвещенный вкус нуждается рассудочном понятии, чтобы преодолевать его. Утверждение — <���прекрасный предмет нравится всем без понятия> имеет эстетический смысл только в такой редакции: <���предмет прекрасен потому, что нравится всем, несмотря на отсутствие понятия, благодаря тому, что, определяя этот предмет (ка прекрасный), я расплавляю рассудок> [39] Там же. С. 219. .

Людей действительно объединяет — в сфере разума — не жесткое (одинаковое) понятие и не стихия иррационального, но понятие возможное, спорное.

Жесткость (рассудочность) понятия уничтожает личность, упорядочивая ее. Стихия иррационального уничтожает личность, ее расплавляя. Только в контексте возможного понятия, в контексте пафоса понимания человек сохраняет себя и постоянно стремится к другому. Взаимопонимание должно сохранять и усиливать непонятность (для меня) другого человека (и его идей), обострять его загадочность, его личностность, его несводимость к мне и — тем самым — должно сохранять (во мне) жажду этого полного понимания, стремление к нему.

Таков эстетический смысл опустошения рассудка.

Запомним вторую дефиницию прекрасного — по количеству: <���прекрасное есть то, что без понятий представляется как предмет всеобщего удовольствия>.

Камнедробилка просвещенного вкуса продолжает работать. в) Как только игра познавательных способностей раздробила интерес (как форму стремления к предмету) и понятие (как форму жесткого определения предмета), сразу же в игру вступает цель.

В самом деле, после всего уже осуществленного предмет не может выступать для человека ни как цель (или средство) познания, ни как цель (ил средство) желания. Собственная предметная плотность — мы это видели <���Салонах> — не имеет для <���человека со вкусом> никакого значения, предмет существен формой целесообразности, тем, что эстетическое любовании предполагает этот предмет как цель для самого себя. И сразу же <���эти предметом> оказывается не <���полотно> живописца, не статуя скульптора, но — это смещение существенно — глаз зрителя, ухо слушателя, душа <���человека со вкусам>. Самоцельным оказывается — в эстетически ценном предмете — не предмет, но человек.