Мартин Хайдеггер - Основные понятия метафизики. Мир – Конечность – Одиночество

Впрочем, если связать «скуку» с «протяженностью» как тягостностью, то удастся сохранить и субъективное переживание скуки, и акцент на времени: ведь все упомянутые «долговременье», «долгочасье» и т. д. — это и есть тягостность как «протяженность» во времени (единство корня не допускает никаких смысловых искажений, а слово «тягостный», в отличие от «долгопротяжный», «долгопростертый» и прочее, не выглядит неожиданным и в то же время вбирает в себя смысловые оттенки перечисленных вариантов). Рабочий вариант «скучное долговременье» преобразуется в «тягостную скуку». Скучающий поневоле затевает некую «тяжбу» со временем (а по Хайдеггеру, наоборот, оно с ним) — время «растягивается» для него, и это не сугубо психологическое переживание или, по крайней мере, не только оно: исконная природа вот-бытия предполагает размыкание (хотя само вот-бытие может и не хотеть этого), и здесь не просто время как условие этого размыкания, но как раз его «тягостность», оставляя впечатление, казалось бы, совершенно субъективного «удлинения», «растяжения», тем не менее бытийна — в ракурсе той метафизики, которую имеет в виду Хайдеггер, говоря, что она — «само человеческое бытие».

Скука «тяжела» не в каком-то «вертикальном» смысле физически гнетущего бремени (Пушкин: «здесь тягостный ярем до гроба все влекут»; или у Лермонтова: «но на костях моих изгнанных заржавит тягостная цепь», или же у Ахматовой: «на землю саван тягостный возложен») — она «тягостна» в смысле временной «тяготы» (как опять у Лермонтова: «Бывают тягостные ночи...»; у Бальмонта: «Медленно, тягостно, в русла забытые // Воды вступают уставшие»; у Гумилева: «И больна душа, тягостно больна» (сюда же, наверное, можно отнести и «тянущую боль»).

В уже упоминавшемся § 29 «Бытия и времени» говорится о том, что в «ненастроенности» «das Sein ist als Last offenbar geworden», т. e. «бытие обнажается как тягота». Значение слова Last двояко: это и «тяжесть», и «тягость», «тягота»: die Last der Jahre drückt ihn, т. e. «бремя лет (тягостная протяженность времени) согнуло его плечи». (Впрочем, и физическая «тяжесть» понимается из времени как условия ее осознания. Примечательно, что немецкий глагол lasten означает «тяготеть», но вот однокоренной английский to last означает «длиться».) Однако подчеркнем еще раз: временная тягота — не просто усмотренное психологическое состояние: она бытийна. В маргиналии на эту die Last из упомянутого параграфа Хайдеггер пишет: «„Тяжесть“: что надо нести; человек вручен, усвоен присутствию [Dasein]. Несение: взятие на себя из принадлежности к самому бытию» (курсив наш — Л. LU.).

В этом же параграфе говорится, что «в настроенности присутствие [Dasein] всегда уже по настроению разомкнуто как то сущее, которому присутствие в его бытии вверено как бытию, каким оно экзистируя имеет быть». И чуть ниже: «Присутствие оптически-экзистентно чаще уклоняется от разомкнутого в настроении бытия» — и уж тем более оно делает это в тягостной скуке, не радуясь такой разомкнутости, но за пределы своей «брошенности» (Geworfenheit) — брошенности в это тягостное «так оно есть» — ему все равно не выйти. Ему не выбраться в «эмпиричность» этого переживания, не раствориться в ничейном «эмпирическом» времени, потому что оно само не «налично»: «Фактичность (т. е. фактичность брошенности в свое «вот» через тягостную скуку — А. Ш.) — не эмпирия чего-то наличного в его factum brutum, но втянутая в экзистенцию... бытийная черта присутствия».

Таким образом, в намеченном нами смысловом ракурсе langweilig — это не просто словарное «скучный», но именно «тягостно скучный» (langweiliges Buch — «тягостно скучная книга», langweilige Einladung— «тягостно скучный визит» и т. д.). Третья форма скуки совершает «пленение во всю широту временного горизонта», но тем самым совершается и «воз-гнание на острие мгновения как чего-то такого, что по-настоящему делает возможным», чтобы вот-бытие решилось на свое самое подлинное, самое собственное свое «вот».

Становясь безличной в своей временной тотальности, тягостная скука, тяготя человека и как бы растягивая его во «во всю ширь временности», вытягивает его «на острейшее острие настоящего осуществления возможности вот-бытия как такового» («an diese äußerste Spitze der eigentlichen Ermöglichung des Daseins als solchen») (рискнем сказать, что в такой миг она ис-тязает его — ведь в «тяготе» и «истязании» единство корня очевидно). Действие всеобъемлющей скуки в своей третьей форме чем-то напоминает действие «ужаса» из § 68 «Бытия и времени»: «Особенно перед-чем ужаса встречает не как нечто определенное из способного озаботить, угроза идет не от подручного и наличного, а наоборот как раз от того, что всё подручное и наличное человеку уже просто ничего не “говорит”. С мироокружным сущим уже нет никакого имения-дела. Мир, в котором я экзистирую, просел до незначимости, и, разомкнутый так, мир способен высвобождать только сущее с характером не-имения-дела».