Эмманюэль Левинас - Тотальность и бесконечное

Следовательно, «Я» сохраняет себя в доброте так, что его сопротивление системе не выливается в эгоистический крик его субъективности, все еще озабоченной поиском счастья или спасения, как утверждал Кьеркегор. Полагать бытие как Желание значит одновременно отвергать и онтологию изолированной субъективности, и онтологию безличностного, реализующего себя в истории разума.

Полагать бытие как Желание и как доброту не значит сначала обречь «я» на одиночество, чтобы затем оно устремилось вовне. Это значит утверждать, что постижение себя в интериорности — осуществление себя в качестве «я» — есть такое овладение собой, которое уже обращается вовне, чтобы заявить о себе, — чтобы ответить за то, что оно постигло, — ради выражения; что осознание уже есть язык; что сущность языка есть доброта, или, иначе, что сущность языка есть дружелюбие и гостеприимство. Иное не есть отрицание Тождественного, как считал Гегель. Основополагающий факт онтологического разделения на Тождественное и Иное есть не отторгающее друг друга отношение Самотождественного и Другого.

Трансценденция, или доброта, зарождается как плюрализм. Плюрализм бытия осуществляется не как множественность созвездий перед возможным наблюдателем, поскольку в таком случае множественность тотализировалась бы, сплавлялась в единое целое. Плюрализм осуществляет себя в доброте, идя от меня к другому, где другой как абсолютно другой может возникать только таким образом, что никакое так называемое боковое видение не имеет права постигать здесь истину высшую в сравнении с той, которая существует в самой доброте. В это плюралистическое общество входят только так, чтобы через слово (в котором зарождается доброта) оставаться во вне, но из него не выходят с тем, чтобы видеть себя только внутри. Единство множественности — это мир (la paix), а не связь элементов, составляющих множество. Мир, однако, не может быть отождествлен с концом борьбы, которая прекратится, когда поредеют ряды борцов, когда одни потерпят поражение, а другие одержат победу, — то есть с кладбищами или с будущими бескрайними империями. Мир должен быть моим миром, в отношении, которое исходит от меня по направлению к Другому, в желании и доброте, где «я» одновременно проявляет себя и существует, свободное от чувства эгоизма. Мир постигается, отправляясь от «я», в единении моральности и реальности, то есть от бесконечности времени, которое, благодаря плодовитости, является и его временем. Перед суждением, в котором провозглашается истина, «я» остается личностным «я», и это суждение будет идти извне, но не от безличного разума, который лукавит с личностями и высказывается только в их отсутствие.

Ситуация, когда «я» полагает себя таким образом перед истиной, помещая собственную субъективную моральность в бесконечное время своей плодовитости, — ситуация, в которой соединяются эротическое мгновение и бесконечность отцовства, — получает конкретное выражение в чуде, каковым является семья. Семья не есть лишь разумное устройство животности, она не просто знаменует собой этап на пути к анонимном всеобщности государства. Она обретает идентичность вне Государства, даже если в Государстве предусмотрено для нее место. Являясь источником человеческого времени, семья позволяет субъективности существовать под судом, сохраняя за собой право на слово. Это структура, метафизически неизбежная, которую Государство не смогло ни отменить, вслед за Платоном, ни заставить существовать в предчувствии собственного исчезновения, как того хотел Гегель. Биологическая структура плодовитости не ограничивается одной лишь биологией. В биологическом факте плодовитости вырисовываются контуры плодовитости вообще как отношения человека к человеку, отношения Я к себе, не похожего на структуры, образующие Государство, контуры реальности, которая не подчиняется Государству в качестве его средства и не является его уменьшенной моделью.

Антиподом субъекта, живущего в бесконечном времени плодовитости, является героический обособленный субъект, порождаемый государством с его воинственными добродетелями. Этот человек смело смотрит в лицо смерти, за что бы его ни послали умирать. Он принимает конечное время, смерть как конец или как переход, когда она не прерывает бесконечно длящееся бытие. Героическое существование, одинокая душа может находить спасение, стремясь к вечной жизни для себя, — так, словно ее субъективность может не обернуться против нее, возвращаясь к себе в непрерывном времени, словно в этом непрерывном времени сама идентичность не станет наваждением; словно в идентичности, сохраняющейся при самых невероятных превращениях, не восторжествует «скука, этот плод унылого безразличия, принимающего масштабы бессмертия».