Никита Покровский - Генри Торо

Со временем руководство журнала перешло к Ральфу Эмерсону, который все больше и больше привлекал Торо к сотрудничеству. Так, апрельский номер 1843 г. был полностью подготовлен молодым философом. Всего за четыре года Торо поместил на страницах «Дайла» около тридцати статей как оригинального, так и компилятивного характера. Это были натуралистические и литературоведческие очерки, а также подборки текстов из сочинений восточных философских школ и комментарии к ним: «Высказывание Конфуция» (1843), «Законы Ману» (1843), «Китайское четырехкнижье» (1843), «Молитвы Будды» (1844).

Приблизительно в это же время Торо познакомился с Эймосом Олкоттом (1799–1888) — американским поэтом, педагогом, философом, который в молодости был разносчиком товаров. Главные интересы Олкотта сосредоточились в области педагогики, в основу которой он положил требование гармонического нравственного и физического воспитания подростков. За введение в программу преподавания физиологии человека он был уволен из школы как «явный безбожник». В 1844 г. Олкотт создал экспериментальную кооперативную ферму «Фрутлэнд» [4] Здание фермы существует и по сей день. Оно расположено в одном из пригородов Бостона. Ныне там находится музей. , которую рассматривал в качестве ячейки будущего идеального общества. Олкотт близко сошелся с конкордскими трансценденталистами, и прежде всего с Торо.

Дружба с Олкоттом оказалась для Торо источником веры в возможность истинных человеческих отношений между современными людьми. Несмотря на внешнее различие склонностей, этих двух философов связывало глубокое духовное родство. Торо посвятил своему другу восторженные строки: «Один из последних философов… он торговал вразнос изделиями своего штата, а позже, как он говорил, своим мозгом… Мне думается, что из всех живущих на земле у него больше всего веры. Его слова и поведение всегда говорят о чем-то лучшем, нежели то, что знакомо большинству людей, и если он разочаруется со временем, то самым последним из всех… Это подлинный друг людей, едва ли не единственный друг человеческого прогресса… Во время Оно мы с ним бродили и беседовали и умели отрешиться от мира, ибо он не признавал никаких установлений; то был подлинно свободный человек, ingenuus» (9, 311–312).

В 1841 г., находясь в сложном финансовом положении, Торо принимает предложение Эмерсона поселиться в его доме в качестве домашнего плотника, садовника и дворника. В виде же вознаграждения за работу Торо пригласили делить общий стол и предоставили отдельную комнату.

Знакомство с Ральфом Эмерсоном — главой трансценденталистов — сыграло огромную роль в интеллектуальном становлении Торо. Эмерсон приехал в Конкорд в 1834 г. и вскоре опубликовал свое знаменитое эссе «Природа», ставшее манифестом трансцендентализма. Между Эмерсоном и Торо возникли дружеские отношения. В последующем, правда, наметилось определенное охлаждение. Быть может, Торо слишком близко к сердцу принимал назойливые обвинения в том, что он копирует философию и стиль поведения Эмерсона. Мог настораживать его и прогрессирующий консерватизм Эмерсона, и его тяготение к академизму. Но полного разрыва между мыслителями не произошло. После смерти Торо Эмерсон произнес знаменитую речь, в которой высоко оценил личность и деятельность своего коллеги-философа; в дальнейшем он всемерно способствовал изданию его работ.

В 1842 г. Торо познакомился с Натаниелем Готорном (1804–1864) — писателем, эстетиком романтизма, примыкавшим к новоанглийскому трансцендентализму. Прославленный в будущем романист встретил Торо в доме Эмерсона: Торо срезал ему цветы для свадебного букета. Их знакомство продолжилось. Интересен портрет Торо, оставленный Готорном в записной книжке: «М-р Торо — человек исключительный; он — молодой человек, в котором еще многое осталось от дикой, первозданной природы, и поскольку он все же достаточно утончен, то вся эта дикость сознательно культивируется им. Он некрасив, как смертный грех: длинный нос, странной формы рот и неотесанные, какие-то деревенские манеры… хотя весьма учтив. Но его безобразная внешность благородна и привлекательна и служит ему лучше, чем любая красивость… Он отверг все общепринятые способы зарабатывания на жизнь и, как представляется, склонен вести существование наподобие наших индейцев…

Он любознательный и чуткий наблюдатель природы… подлинный наблюдатель, что встречается не чаще, чем подлинный поэт. И природа в ответ на его любовь, кажется, приняла его как свое особо возлюбленное дитя; она раскрывает ему секреты, о существовании которых догадываются лишь немногие. Он близко знает диких зверей, рыб, птиц и пресмыкающихся; он рассказывает много историй о приключениях и эпизодах из жизни наших меньших собратьев. И травы, цветы, где бы они ни росли — в саду или в лесу, — его близкие друзья. Он также на дружеской ноге с облаками и может указать на знамения грозы. Он глубоко чтит историю индейских племен, чья дикая жизнь столь близка ему; и, удивительно, он редко проходит через вспаханное поле без того, чтобы не найти наконечник копья, стрелы или какую-либо другую реликвию краснокожих. Ко всему сказанному у него ощущается не поверхностный интерес к литературе, а подлинный вкус к поэзии, особенно к творчеству поэтов старших поколений, и сам он — хороший писатель. По крайней мере он написал хорошую статью — подробнейшее исследование по естественной истории в последней книжке „Дайла“; статья эта, как он говорит, была в основном составлена из наблюдений, занесенных в дневник. Мне кажется, что она дает прекрасный образчик мысли и личных качеств столь подлинных, столь прирожденных, а наблюдений столь дословных и при этом передающих как дух, так и суть того, что он видит…» (цит. по: 76, 42–43).