Анжела Мальцева - Введение в философию желания

В «репрессивной цивилизации» чувственность организована таким образом, что свобода, чувство свободы, становится исключением из общего правила, оно ненадежно и кратковременно, оно есть скорее передышка в систематической работе по саморазрушению в тайком похищаемых или, напротив, в демонстративно достигаемых удовольствиях. Свобода здесь рождается в краткие моменты протеста против диктата нормы и запрета, где удовольствие организуется самим этим отрицанием нормы и потому, в конечном итоге, есть признание значимости нормы и запрета, делание именно запрета источником и основанием свободы и удовольствия. В «нерепрессивной цивилизации» желание свободы становится главным, а по логике самой чувственности, и единственным желанием. Мы не «гонимся» за всеми желаниями, но, осознавая всю важность самой способности желать, понимая всю значимость желания для существования феномена свободы, культивируем желание, создаем культуру желания, познаем логику желания. Мы теперь ограничиваем желания именно и только потому, что не хотим ограниченности способности желать и быть свободными. И здесь чувственность в форме «личного» желания становится или может стать основанием нравственности.

Очень интересна мысль Маркузе о необходимости связи труда с удовольствием. Речь, по всей видимости, идет о призвании,хотя философ нигде не использует сам этот термин. Труд должен быть не «борьбой за существование», но путем самоосуществления и раскрытия наилучших способностей человека. Маркузе пишет: «Необходимость и труд создают царство несвободы, ибо человеческое существование в нем определяется чуждыми ему целями и функциями, которые препятствует свободной игре человеческих способностей и желаний». Вероятно, что именно в призвании индивидуальность становится «ценностью и самоцелью» коль скоро «игра и видимость как принципы цивилизации подразумевают не преобразование труда, но его полное подчинение свободно развивающимся возможностям человека и природы». Маркузе считает, что только тогда, когда высшие ценности потеряют свою враждебную отстраненность, изолированность от низших способностей, для последних станет возможным свободное принятие культуры. Но для этого сексуальность, по его мнению, должна быть преобразована в Эрос (с. 169–170).

Маркузе задает очень важный вопрос о том, могут ли сексуальные инстинкты после устранения всякого надстроенного подавления создать «либидозную рациональность» не только совместимую с прогрессом, но и способную направить его к более высоким формам цивилизованной свободы (с. 173). Но он не может найти ответ на этот вопрос, потому, что все время отходит от своей же цели – представить чувственность как рациональную. В конечном итоге, к концу книги все сводится к тому, что сексуальность не должна ограничиваться половыми отношениями, «генитальной сферой», как он говорит, но должна быть расширена и распространена на сферу труда, на всю жизнь человека и на все его отношения с окружающим миром. Эвристичность очень важной догадки Маркузе о том, что сама логика чувственности предписывает ее ограничение, утрачивается, коль скоро, рассуждая о неверности понятий «бесчувственного разума» и «неразумного чувства», он именно так понимает чувственное и рациональное.

Маркузе не соглашается с предостережением Фрейда о том, что всякое реальное ослабление общественного контроля над сексуальными инстинктами даже при наиболее благоприятных условиях вернуло бы сексуальную организацию на доцивилизованный уровень. Маркузе полагает, что освобождение инстинктов не приведет к обществу «одних сексуальных маньяков», т. е. к отсутствию общества. Освобождение инстинктов для него – не просто высвобождение, но и «преобразование либидо из сексуальности, подавленной приоритетом генитальности, к эротизации человека в целом». Речь идет о свободном развитии преобразованного либидо за пределами институтов принципа производительности. Это сущностно отличается от амнистирования подавленной сексуальности внутри господства этих институтов, ведущего к «взрыву угнетенной сексуальности», когда «либидо сохраняет отметину угнетения и проявляется в так хорошо знакомых из истории цивилизации отталкивающих формах: в садистских и мазохистских оргиях отчаявшихся масс, «элиты общества», банд изголодавшихся наемников, охранников тюрем и концентрационных лагерей» (с. 175). Маркузе уверен в том, что «свободное развитие преобразованного либидо в пределах преобразованных институтов, эротизирующее табуированные ранее зоны, время и отношения, уменьшило бы проявления голой сексуальности, включив их во всеохватный порядок, вобравший также порядок труда. В этом контексте сексуальность сама стремится к собственной сублимации: либидо должно не просто вернуться к доцивилизованной и детской ступеням, но также преобразовать их искаженное содержание» (с. 175–176).