Феликс Филатов - Клеймо создателя

А вот влияние Сола Беллоу – даже не с лучшей стороны – это для меня приятная (все-таки приятная!) неожиданность. Сам я постоянно ощущал влияние, скорее, Лема – а, среди прочих, даже, как ни странно, – моего первого литературного кумира – Гоголя (не в том смысле, что стараюсь ему подражать: рука не поднимется на такое святотатство, а в том, что всегда чувствую за спиной его ухмылку). Но, согласитесь, здорово было бы прочесть в каком-нибудь отзыве: «ощущается влияние Гоголя, хотя далеко не всегда в лучшую сторону »! Я бы понял. К чикагцу же Беллоу я все равно неравнодушен (извините за неуклюжий каламбур) – в первую очередь, из-за его very poetic отношения к Чикаго («Дар Гумбольдта»), чем-то близкого моему. Люблю этот город больше, чем любой другой в Америке, больше даже, чем Нью-Йорк.

O’Hare, O’Hare is sheer despair !..

О’Хейр – главный аэропорт Чикаго. Пронзительное место для расставания с друзьями.

И еще один автор бесспорно влиял на манеру моего письма. Это Уолтер Грей, чью замечательную книгу «Живой мозг» я когда-то прочел несколько раз подряд, хотя тема ее меня тогда уже не интересовала. Но как она написана!

…Я не занимаюсь богоборчеством. Атеизм – в том смысле, какой мне близок – вызывает к религии двоякое отношение. Идеи милосердия, объединения и знания своих корней я готов принимать даже в той форме, которую она предлагает – что взять с людей сегодня? Наукой занимается очень немногая их часть, атеизм требует философской свободы и смелости, на которые способен не каждый. Но как инструмент познания или понимания физического мира (а только это – и я еще раз напомню Стива Вайнберга – «поднимает жизнь человека над уровнем фарса») религия никуда не годится. Бог непостижим, это правда, но – постигаем. И если наша планетная система – это и вправду колба, в которой «долгоживущая цивилизация» проводит эксперимент по выращиванию жизни в режиме реального времени (чего, как Вы справедливо заметили, исключить совершенно нельзя), то стабильная и надежная метка эксперимента должна сопровождаться также оберегающими его мерами и инструментами наблюдения. Отсюда – рукой подать до идеи Бога, которая почти полностью устроила бы атеиста, поскольку выбор формулировки понятия Бог становится в таком случае не более, чем делом вкуса.

Бога за зло держит т. н. воинствующий атеизм, который никакой не атеизм, а сплошь безвкусица, дурная политика или раздражение – порой справедливое – людьми Церкви. Но когда в музее Альбукерка, Нью-Мексико, видишь копии Малыша и Толстяка (оригиналы сделаны и использованы людьми, по преимуществу, верующими), становится особенно ясно, что религию милосердия (как и всякую религию и, уж тем более, церковь) нельзя принимать слишком буквально. На фотографии, сделанной Автором, – эти двое (Малыш [Хиросима] – слева внизу – зеленый, Толстяк [Нагасаки] – желтый).

Спросите какого-нибудь кришнаита, не способного опустить пятку на землю без опасения раздавить еле заметную букашку, что он думает о саранче, нацистах, бледной спирохете и подобных шедеврах Создателя, – и он понесет совершенную околесицу. А кто-то добавит и про «потерянный рай». Между тем, всякое сомнение в догматах церкви – шаг в сторону атеизма. В этом направлении церковь и эволюционирует, и сегодняшняя РПЦ, какой бы они ни казалась нам, скорее всего, выглядела бы нестерпимо еретическим заведением в глазах священнослужителей времен Бориса Годунова. Об этом и говорит Джилл Тартер. А вообще – давно замечено, что с усилением влияния церкви растет людское невежество. Всегда. Заметьте: «с усилением», а не «с наличием». Иран – пример некорректный (а может быть, как раз и корректный). И как обойти вниманием власть, способствующую этому усилению и этому росту? В православном храме русский человек остро ощущает историю своей страны, в европейском соборе – историю христианской культуры. А под куполом бахаистского храма, где идея Бога выступает в абстрактном виде, особенно ясно, что молиться можно и в планетарии, не украшая его символикой мировых религий. Планетарии всех стран, соединяйтесь ! Что же до болтовни церковных чинов, из высказываний которых следует, что «ценность», скажем, Грибоедова определяется, прежде всего, его государственной деятельностью (работой в МИДе), а не частной («Горе от ума»), то тут – хоть святых выноси. Государство, между прочим, его и сгубило, предписав вести тегеранские переговоры максимально жестко и без учета местных (кстати, религиозных) традиций. То же относится и к Салтыкову-Щедрину, провинциальному столоначальнику: за «Историю одного города» его вполне можно отнести к «ненавистникам России». То же относится и ко множеству других насмешников и просто неглупых людей. Про всякие же не служащие государству эмигрантские морды, вроде Герцена (кто он такой? ленинский персонаж, «разбуженный» декабристами?) или Бродского (а этот кто такой? ос У жденный тунеядец?) таким чинам и говорить противно. И политика этого Карфагена вновь лезет во все щели, делая неврастеником любого нормального гражданина, которому небезразлично, что творится на его родине. Так что Дали – живи он в наше время и в нашей стране – непременно написал бы «Великого Модернизатора» – затянутого в пиджачок гомункула с пряменькой спинкой и последним айфончиком в руке – на продолговатом велосипедике из одноименного плавленого сыра (сыр «димитрий») со вторым седлом сзади. Это для инструктора , – говорили бы искусствоведы, – как в ЯК52 . А Гала – вспомнив забавную опечатку в одном из номеров журнала «Нива» времен ее детства – спрашивала бы: А где же второй велосипедиот ? И Сальвадор отвечал бы ей: А второй у меня на первой картине, помнишь – «Великий М… и так далее».