Анатолий Иванов - ЛОГИКА КОШМАРА

Наши источники обычно пишут о Григории Евсеевиче Зиновьеве, будто настоящая его фамилия Радомысльский, но и это неверно. В оригинале его звали Гирш Апфельбаум, происходил он из той же Херсонской губернии, что и Троцкий, революционную деятельность начинал в Елизаветграде, который позже носил его имя, а теперь (пока) называется Кировоградом. Отец Зиновьева, как и положено бедному еврею, имел молочную ферму, а сын учился не где-нибудь, а в Бернском университете (“Неделя”, 1988, №29). Членом ЦК Зиновьев стал уже в 1907 году и с тех пор был неразлучен с Лениным (Каменев в 1914 году поехал в Россию и был там арестован). Ленин и Зиновьев выступали как соавторы, вместе вернулись в Россию в знаменитом запломбированном вагоне, потом вместе прятались в Разливе и между ними сложились “очень теплые личные взаимоотношения” (Р.Медведев. К суду истории, с.97).

Однако отношение Ленина к Зиновьеву можно рассматривать как исключительный случай в среде коммунистов. Р.Конквест, изучив мемуарную литературу, делает вывод: “Трудно найти кого-нибудь, кто писал бы о Зиновьеве иначе как во враждебном тоне. Очевидно, он производил на всех впечатление тщеславного, невежественного, наглого и трусливого ничтожества… Он не имел и политического чутья, не понимал экономических проблем. Он был очень эффектным оратором, но его речам недоставало основательности и они производили лишь временный эффект на возбужденную массовую аудиторию” (Великий террор, с.29).

Не менее отрицательный букет качеств находит у Зиновьева и Р.Медведев: “неразборчивость в средствах, честолюбие, тщеславие, склонность к демагогии и недостаток выдержки”. К этому добавлялась еще и крайняя жестокость. Как пишет тот же Р.Медведев, ни в одном городе Советской России красный террор не был осенью 1918 года более массовым, чем в Петрограде, вотчине Зиновьева. Широко практиковался здесь и расстрел заложников (цит. соч., с.97,98).

Как вспоминает Н.Берберова, в “Петроградской правде” каждое утро Зиновьев писал: “Я объявляю”, “Я приказываю”, “Я запрещаю”, “Я буду карать безжалостно”, “Я не потерплю”… и за этим чувствовался чудовищный аппарат неимоверной силы, который был у него в руках и которым он владел, не давая ни себе, ни другим ни минуты покоя” (Железная женщина. Нью-Йорк, 1982, с.124).

Н.Берберова предполагает, что Зиновьев, как ближайший человек к Ленину, не терпел мысли о возможности Горького занять его место в сердце великого человека, поэтому старался вредить Горькому где мог и как мог. Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал. Продовольствие, топливо и одежда, которые Горький с величайшим трудом добывал для ученых, писателей, художников, перехватывались по распоряжению Зиновьева и распределялись неизвестно по каким учреждениям. Дерзость Зиновьева доходила до того, что его агенты перлюстрировали горьковскую переписку, в том числе письма самого Ленина, а в 1920 году Зиновьев устроил в густо и пестро населенной квартире Горького повальный обыск (цит. соч., с.128, 130).

Горький ото всех этих зиновьевских забав уехал в эмиграцию, но и сам был хорош. Ведь это он облаял в Несвоевременных мыслях” русского человека, назвав его зверем, пакостно-трусливым при всей своей жестокости. Эти слова были явно сказаны не по адресу, но зато они могут быть с полным правом отнесены к отнюдь не русскому человеку – Зиновьеву, совершенно беспощадную характеристику которому дал его соплеменник и соратник Троцкий: “Свердлов говорил мне: “Зиновьев – это паника”. А Свердлов знал людей, И действительно: в благоприятные периоды, когда по выражению Ленина нечего было бояться”, Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал. Начиная с 1917 года я мог убедиться, что средних настроений Зиновьев не знал: либо седьмое небо, либо диван” (Моя жизнь, т.II, с.158). Приехав в Петроград во время наступления Юденича, Троцкий застал Зиновьева “на диване” и, сам, будучи чеком не робкого десятка, не дал Зиновьеву обратиться в паническое бегство, как здесь же, под Петроградом, Троцкий однажды, вскочив на лошадь, остановил отступающих красноармейцев. И тот же Зиновьев, когда его потащили в 1936 году на расстрел, визжал, как свинья: “Позвоните Сталину!”, а увидев, что на Сталина надежды нет, воззвал к высшей инстанции, к своему еврейскому богу: “Шема Исраэл: Адонай Элохейну, Адонай Эхад!”.