Патрик Уайт - Фосс

– Нет уж, сэр. Если бы я ушел, то не знал бы что делать, когда вернусь…

– Ты бы снова научился, и быстро.

– Если б вы были там, сэр, я научился бы, чистить ваши сапоги ваксой. Только вас бы там уже не было. Значит, оно того не стоит. Ведь вы меня столькому научили!

– И чему же? – тихо спросил Фосс, и разум его зашелся криком.

Мальчик умолк и застеснялся.

– Не знаю, – наконец робко проговорил он. – Не могу сказать. Но знаю… Ну как же, сэр, вы научили меня жить!

Парнишка залился краской, смутившись от нескладности своих слов. В том слабом, лихорадочном состоянии он мерцал и дрожал, как и любая звезда, в данном случае – живая звезда.

– Жить?! – рассмеялся немец, пытаясь скрыть радость. – Значит, мне есть чего стыдиться! Представляю, в чем меня могли бы обвинить!

– Я счастлив, – признался Гарри Робартс.

Немец дрожал от холода, исходившего из необъятной темноты, в которой пульсировали маленькие точки света. И так, в свете собственного свершения, он стал расширяться, пока не объял весь небосвод. И тогда сомнения его рассеялись.

– Как насчет тебя, Фрэнк? – спросил или, точнее, воскликнул он столь беззаботно, что старая лошадь навострила уши. – Научил ли я чему-нибудь тебя?

– Ожидать адских мук, – ответил Лемезурье, особо не раздумывая.

В непреклонной пустыне, где они сидели, ответ прозвучал вполне логично, точно так же, как и то, что предметы материальные стали квинтэссенцией самих себя, и немногие вещи исследователей составляли все, что было им нужно в той жизни.

Ответы рациональные часто приводили Фосса в ярость. Вот и теперь жилы на его тощей шее вздулись.

– Так может говорить лишь человек! – вскричал он. – Люди метят слишком низко. И добиваются, чего ожидают. Разве в этом твоя величайшая мечта?

Лемезурье то ли не расслышал, то ли одна из его личностей забыла о своем долге.

– Я съел бы тарелку жареных ребрышек, – признался Гарри. – И свежего инжира, лилового. Хотя яблоки бы тоже сгодились. Яблоки я люблю, ими бы и обошелся.

– Вот вам и ответ! – сказал Лемезурье Фоссу. – От человека, идущего на казнь.

– Ну, если бы меня спросили, чего я хочу, то я попросил бы последний ужин, – проговорил парнишка. – Да и кто бы отказался? Что взяли бы вы?

– Ничего, – ответил Лемезурье. – Я не стал бы есть из страха пропустить что-нибудь из того, что со мной происходит. Я хотел бы прочувствовать последнюю муху, ползущую по моей коже, и прислушиваться к совести на случай, если она выдаст тайну. Из этого опыта я смог бы, пожалуй, даже что-нибудь сотворить.

– Толку-то, – заметил Гарри Робартс. – Ведь вы бы умерли!

– Смерть есть творение. Тело создает плоть, душа вдохновляется тем, как покидает тело, и сливается с другими душами.

– Даже с душами проклятых? – уточнил Фосс.

– В процессе горения чернота расстается с золотом.

– Значит, вот он отдаст лучшее, что в нем есть, – заявил Фосс.

Фосс указал на тело мальчика-аборигена, о котором они совсем позабыли. Он свернулся у костра как зверек.

Из трех преданных ему душ Фосс любил черного мальчишку больше всех. Столь непорочная невинность обещает самую глубокую преданность. И в то же время простота Гарри Робартса не внушала подлинного доверия – временами она предвидела гибель, – а изощренные софизмы Фрэнка Лемезурье могли оказаться пугающими отголосками мыслей его хозяина. Поэтому Фосс смотрел на черно-золотое тело мальчика-аборигена столь благосклонно.

– Он станет моей опорой, – проговорил немец и уснул, одухотворенный смирением безупречной преданности черного мальчика и контрастом небесного совершенства. Сон увенчал его взмокшую голову короной из звезд.

Утром же выяснилось, что Джеки нигде нет.

– Наверное, пошел искать удравшую лошадь, – сперва решил Фосс, восприняв его исчезновение как должное.

– Лошадь! – вскричал Гарри Робартс. – Да наши лошади едва ноги переставляют!

– Или воду ищет, – упорствовал Фосс.

– В аду нет воды, – заметил Лемезурье.

– Джеки вернется, – сказал Фосс. – Рано или поздно.

В бурдюках еще плескалась бурая жижа, и люди бережно держали ее во рту. Они немного подождали, хотя всем было ясно, что уже не важно, вернется абориген или нет.

Одна из лошадей не смогла подняться. Грива ее расстелилась по земле, кости едва поддерживали жалкую шкуру, и когда экспедиция двинулась вперед, в животе ее в знак последнего протеста забурлили газы.

Солнце взобралось на небо, и в жилах людей закипел огонь. Головы их были точными копиями все того же золотистого зеркала. Они не могли смотреть друг на друга, страшась осознания собственных мук.