Патрик Уайт - Фосс

Иоганн Ульрих Фосс, лежа на железной кровати в одной из двух комнат верхнего этажа, которые снимал у учителя, также воздавал музыке должное. Время от времени он помахивал рукой в такт, но мысли его при этом пребывали в запредельных далях. К нему заглядывали посетители, которые либо сразу поднимались наверх по узкой лестнице, либо ожидали на улице, сидя на крыльце или на подставке для посадки на лошадь, если немца не было дома. «Он ушел по делам этой своей великой экспедиции», – поясняла в таких случаях пожилая миссис Томпсон, давая понять, что уж она-то в курсе всех его дел, вот только не считает нужным их разглашать. «Проходите наверх, дорогуша, и устраивайтесь поудобнее, в ногах правды нет», – предлагала она тем, к кому благоволила. Тем же, кто казался ей подозрительным, она велела: «Обождите, тут вам не кокпит, а комнаты джентльмена. Присаживайтесь на ступеньки, видит Бог, они чистые – каждый день, почитай, намываю, да и погодка позволяет».

В отсутствие немца Гарри Робартсу всегда приходилось ожидать его на крыльце. Не то чтобы миссис Томпсон испытывала к пареньку неприязнь, просто у нее душа к нему, бедняге, не лежала – лицо обветренное, рот до ушей. Хотя она и считала себя христианкой, но не собиралась в ущерб собственному здоровью сочувствовать каждому мальчишке; должен же быть предел тому, что полагается вынести бедной вдове.

Однажды весенним вечером, когда улица почти опустела, приветливые пешеходы по-свойски перекликались друг с другом, и ученица Топпа наблюдала в окне последние отблески заката, Гарри Робартс пришел к Фоссу и беспрепятственно промчался по ступенькам мимо миссис Томпсон, потому что джентльмен был у себя. Мальчик застал своего друга за изучением списка веревок, бурдюков для воды и прочего снаряжения, наряду с возросшим количеством муки, насчет которой немцу требовалось договориться с рекомендованными поставщиками.

– Вот и я, сэр! – выпалил парень, вертя в руках кепи из кожи кенгуру, которым обзавелся сразу по прибытии в колонию.

– Зачем пришел? – спросил немец, посасывая кончик красиво отточенного карандаша.

– Так просто, – ответил мальчик. – Пришел, и все тут.

Немец не нахмурился, как сделал бы в иных обстоятельствах, в присутствии других людей. Бедняга Гарри Робартс был совсем ненавязчивой тенью. В широко распахнутых глазах мальчика отражались лишь базовые мысли. В его обществе Фосс будто сидел на берегу тихого водоема, позволяя собственным мыслям растекаться вширь.

Таким образом, не будучи крепок умом, Гарри, несомненно, обладал множеством иных достоинств. И мышечной силой в придачу. Например, имелся у немца сундучок красного дерева с окованными медью углами и ручками того же металла, где он держал вещи. Стоя на берегу Темзы в зловонии цветущей воды и гниющих фруктов, Фосс в бессилье смотрел на свои пожитки. Ему часто доводилось испытывать унизительную беспомощность, сталкиваясь с практическими трудностями. Ночью, в бликах света на зеленой воде, ему казалось, что спасенья нет и не будет, и тут из темноты появился Гарри, спросил, что в сундуке, и поднял его без малейшего усилия, готовый услужить любому, готовому за него думать. Он здорово запыхался, но вовсе не от напряжения – Гарри был полон энтузиазма; ведь джентльмен отправляется в Новый Свет тем же судном, что и он? Всю ночь на черном корабле, между качающихся фонарей, Фосс ощущал слабость от своей учености, в то время как мальчик подле него ощущал силу благодаря своей невинности.

Гарри привязался к Фоссу. Немец объяснял мальчику анатомию летучей рыбы, показывал звезды. Или же Гарри демонстрировал ему свою силу, сбросив рубашку и щеголяя обожженной тропическим солнцем кожей: стоял на руках, разрывал цепь, только не из пустого тщеславия, а в обмен на подарки.

Гарри был рядом всегда, пока Фосс не смирился, да и потом в Сиднее, если не работал – он устроился посыльным, – мчался по ступенькам наверх и на одном дыхании выпаливал, как сейчас:

«Вот и я, сэр! Гарри. Я пришел».

Тем же вечером появился и Лемезурье. Фосс всегда знал, что идет Фрэнк. Шаги его на лестнице звучали вдумчиво. В какой-то мере он был человеком настроения. По пути он неспешно рассматривал паука или текстуру балясин, выглядывал из глубоко посаженного оконца, выходившего на задний двор, заросший длинными побегами плюща, заваленный старыми бочками и кухонной утварью. Фрэнк Лемезурье постоянно что-то высматривал, однако наблюдениями делился редко. Кожа у него была желтоватая, тонкие губы и веки над запавшими глазами казались на ее фоне темными. Сухощавый нос торчал посреди лица с какой-то особой гордостью.