Патрик Уайт - Фосс

Между двумя мужчинами стояла мисс Пэлфримен. Она вертела в руках букетик, вроде бы фиалок, и протягивала им, и тело ее дергалось в ужасных судорогах. И кошмарнее всех воспоминаний и откровений этого вечера была тень ее горба на земле…

– Она целовала меня, и плакала, и винила себя, и надеялась, – говорил Пэлфримен, – пока я не испугался ее любви больше, чем собственного состояния. Едва утихла боль, я тотчас поднялся. Падение всего лишь вышибло из меня дух. И тогда моей сестре стало стыдно. Нам обоим было чего стыдиться. Только она еще и обиделась. Думая об этом сейчас, я убежден: ей хотелось сделать из меня свое подобие, как она выразилась, чтобы я принадлежал лишь ей. Все, что могу сделать для нее я, – постоянно молиться, чтобы забрать часть ее страданий себе и научиться возвращать любовь в той мере, которая ей нужна. Пока я не преуспел ни в том, ни в другом. Я понимаю это, когда гляжу, как она сутуло бредет по дорожкам сада, чтобы посмотреть на цветы, нагибается за веточкой полыни или розмарина и нюхает ее, и отбрасывает прочь, и смотрит через плечо, и идет дальше. Или когда пускается выполнять обязанности, которых долгое время избегала, – работу в приходе, к примеру, и прихожане, подобно неграмотным людям, получившим в наследство книгу, которую не могут прочесть, но которой гордятся, очень рады ей, несмотря на странности. К сожалению, мою сестру все это ничуть не утешает. Ей кажется, что она до конца дней останется единственной в своем роде… Я забыл сказать вот что: она велела убрать из дома все зеркала, потому как постепенно возненавидела своего зеркального двойника. Конечно, прочие стеклянные вещицы так и остались – сестра говорит, что в них видит себя в искаженной форме.

– А ваш дядя не обратил внимания на исчезновение зеркал? – спросил немец.

– Мой дядя много лет пытается разгадать смысл Откровения Иоанна Богослова. Сомневаюсь, что он заметил бы исчезновение моей сестры, не говоря уже о зеркалах.

Вечер канул в безбрежное небытие. Серые сумерки поглотили зеленую дымку и прижали людей к корням дерева. Лица друг друга казались собеседникам желанными, как спасательный плот – потерпевшему кораблекрушение матросу.

– Самое сокрушительное поражение, – продолжил Пэлфримен, – настигло меня вот в чем: я так и не смог избавить сестру от галлюцинаций. Она не верит в возможность спасения для себя, потому как не уверена, что угодна Богу. Якобы она несет на себе слишком явный знак Его осуждения. Недавно бедняга даже пыталась покончить с собой, вскрыв вены…

– И медленно ступала по комнатам, полным стеклянных драгоценностей, – мечтательно проговорил немец. – В теплом сером плаще горб ее не так сильно заметен. К тому времени, как вы ее нашли, она очень ослабела и перепачкалась кровью, осеняя сверкающими красными брызгами колибри и музыкальные инструменты.

– Да.

– И вы спасли, точнее, осудили свою сестру, – укорил Фосс, – отказав ей в мрачном величии смерти. Затея была прекрасная, и тут примчались вы со своими бинтами и не смогли предложить ей ничего, кроме собственных заблуждений!

– Вам меня не уничтожить, мистер Фосс! – взвился Пэлфримен.

– Затем, – продолжил Фосс, – вскоре после этого, вы отбыли к антиподам и удалялись все дальше и дальше от своих неудач, и вот мы сидим под деревом, конечно, окруженные опасностями, зато самого что ни на есть безличного толка.

– Да, – ответил Пэлфримен, – да.

Он сломал палочку.

– Думаю, я это понимал, – признался орнитолог. – И был не в силах вынести… Я должен все исправить!

И тогда Фосс, внимательно наблюдавший за расплывчатым лицом своего собеседника, понял: Пэлфримен не сможет его спасти, как он начал надеяться, слушая рассказ про сестру-горбунью. Хотя брат и спасется благодаря силе своих заблуждений, и сестре, и ему, подозревал немец, уготовано мрачное величие смерти. В зарослях бригалоу взошла луна и засияла в глазах приговоренного.

На следующее утро экспедиция продолжила двигаться по южному берегу омолодившейся реки, которая вилась в западном направлении. Зелень скрывала вероломную сущность почвы, и местами, где осадков выпало особенно много, вьючные животные того и гляди могли увязнуть в трясине, что и случалось время от времени. И тогда ненависть немца к мулам сделалась неукротимой. Он готов был отправиться за сотню ярдов лишь для того, чтобы вооружиться веткой с дерева. В подобных случаях мулы чувствовали опасность загодя, потели и дрожали при его приближении; иные животные даже пытались ухватить его длинными зубами, и бряцали удилами, и вращали фарфоровыми глазами.