Майкл Мэнсон - Корабль За Облаками

Так он шел и предавался воспоминаниям, пока не стемнело. Шторм на море к вечеру утих, ветер стал не таким пронзительным и холодным, и к волнам спустились чайки. Было их превеликое множество, и вылавливали они мелкую рыбешку, оглушенную бурей, метались с хриплыми вскриками над морем, словно заблудшие души, не нашедшие покоя на Серых Равнинах. Но одна птица парила в вышине, под самыми облаками, на недвижно распростертых крыльях, и не походила на чайку. В сумерках Конан разглядеть ее не мог, как и дотянуться до нее своим кинжалом. Орел, равнодушно подумал он: морской орел, чье мясо провоняло тухлой рыбой. Даже чайка была бы более соблазнительной добычей.

Прибрежные скалы тем временем начали понижаться, и морские волны уже не бились с грохотом о каменные башни и стены, а я мягким шорохом набегали на песок. Конан спустился к самой воде, но кроме водорослей не нашел ничего. С этим можно повременить, решил он; желудок его был пуст, но голод еще не настолько терзал киммерийца, чтоб жевать неаппетитные буро-зеленые стебли. Впрочем, еду с успехом заменял сон; к тому же, во сне Конан мог запустить зубы в те самые копченые окорока да баранье жаркое, о которых он размышлял по дороге.

Выбрав место посуше, он лег на спину и закрыл глаза. Последнее, что привиделось ему - та самая птица, большой орел, что парил под облаками на широких распростертых крыльях. Конану показалось, будто орел начал снижаться, - видно, заметил подходящую рыбину или решил закогтить одну из чаек.

Может, то не орел, а ворон? - мелькнуло у Конана в голове. Ворон, птица Крома, был бы добрым знаком…

На море и пустынный берег спустились сумерки, и он уснул.

Под утро какое-то тревожное чувство пробудило его.

Еще пребывая в полусне, Конан ощутил скользнувшие по лицу световые блики и легкий ветерок, холодивший кожу. Тучи рассеялись, и взошла луна, лениво подумал он в дремотном забытьи. Но свет был слишком ярок, а ветер усиливался с каждым мгновением, и это настораживало. Быть может, не Конана-человека, воина пресветлого Илдиза, а того зверя-варвара, недоверчивого и чуткого, что обретался в его душе под тонким слоем опыта и привычек, полученных в странах юга, где жизнь была не столь суровой, как в Киммерии. И, невольно повинуясь дикой своей природе, Конан спал на спине, готовый в любой момент вскочить и ринуться в схватку, а рукоять обнаженного кинжала торчала в песке у правого его бедра.

Пальцы его сомкнулись на витом серебряном эфесе, веки дрогнули и чуть приподнялись. Свет, ударивший ему в глаза, не был ни призрачным сиянием луны, ни лучами восходящего солнца; над ним, раздуваемые ветром, метались факельные пламена, трепетал огонь, разожженный руками человека, и слышались человеческие голоса. Что-то темное, гигантское, спускалось к нему с небес, заслоняя облачную пелену, в разрывах которой просвечивали редкие предрассветные звезды.

Конан вскочил, вскинул клинок над головой, стремительной тенью метнулся к прибрежным утесам, но было поздно. Прочная сеть накрыла киммерийца, жесткий ее край ударил под колени, и он упал. Но не в песок! Сеть мгновенно стянулась, и теперь он беспомощно барахтался в воздухе, пытаясь рассечь прочные веревки кинжалом. Это почти удалось ему; каждый удар клинка расширял щель, и если б он мог нанести их еще два или три раза, то выскользнул бы из пут.

Но те, неведомые, с факелами, были опытны и предусмотрительны. Сеть поднимали быстрей, чем Конан орудовал кинжалом, огонь слепил ему глаза, и гортанные голоса в вышине становились все громче и громче. Потом что-то тяжелое, твердое и мягкое одновременно рухнуло на голову киммерийца, и он потерял сознание.

Его окатили водой. Соленая, отметил Конан; значит, он в море или около моря. Свет по-прежнему бил в глаза, но, чуть приподняв веки, он убедился, что видит не факелы и не луну - над горизонтом поднималось солнце. Было раннее утро, светлый глаз Митры стоял еще невысоко, но туч не оставалось и в помине; небо, подобное иранистанской бирюзе, голубело над Конаном от края и до края мира.

На фоне неба он увидел четыре фигуры. Два человека в непривычной чешуйчатой броне и глухих шлемах высились слева и справа от него; каждый держал длинную палку с петлей, и петли те сдавливали Конану шею. Еще один воин, тоже в кольчуге и шлеме с глухим забралом, находился около него, совсем рядом, тоже с палкой в руках, но была она короткой, и с конца ее свисал длинный и узкий мешок, набитый, судя по всему, песком. Все трое солдат были рослыми и широкоплечими; за их поясными ремнями торчали короткие клинки, отливавшие не светлым серебром стали, а золотистой бронзой.