Степан Злобин: Пропавшие без вести 4

Юрка, мой мальчик! Как мало в жизни тебе пришлось знать отца! Как мало я передал тебе из всего, что должен вложить в сердце сына отец...

Когда в первые минуты я оказался здесь, за железной дверью этого каземата, преддверия казни, у меня промелькнула мысль, что я могу оставить фашистов в дураках, покончив с собою, прежде чем они успеют подвергнуть меня мучениям.

Тонкое и острое стальное лезвие «безопасной» бритвы не было обнаружено при обыске. Вскрыть вены было бы так легко, прежде чем растянуться на нарах одиночки. Но меня остановила от этого мысль о том, что мною еще не все в жизни познано, что радость жизни в новом и новом познании до последней минуты, пока человек способен чувствовать и мыслить. Да, меня ждет впереди только боль, и горечь — лишь ощущение приближения конца. Но разве человечество счастливо только yлыбками? Счастлив тот, кто, даже умирая, чувствует себя победителем. У стены Коммунаров не было улыбок. Борцы умирали, но многие из них чувствовали себя победителями, они кричали: «Да здравствует...»

Мальчик мой Юрик, кричи во что бы ни стало: «Да здравствует...» Если придется, сквозь боль и муки, погибая в борьбе, провозглашай: «Да здравствует...»

Да здравствует человечество, познающее, творящее и побеждающее! Я люблю в тебе, Юрик, мою чудесную Ганну, твою мать, но я люблю в тебе и мою, нашу будущую землю, молодое человечество с горячим сердцем, с ясным умом и сильными руками, которое через муки и кровь, через все страдания, ошибки и промахи придет-таки к правде мира и созидания...

Может быть, мои слова кажутся тебе слишком напыщенными, Ганна? Но разве человек не заслужил перед смертью права на несколько минут лирической декламации, тем более перед такой скромной аудиторией, как ты и Юрик?..

Я говорю с тобою сейчас не от ума, а от сердца. Сердце же всегда несколько сентиментально, в нем, вероятно, таится память о музыке...

Я так хотел бы еще перед смертью услышать хотя бы только раз музыку. С какой жадностью я ее слушал бы! Я слишком мало ее слушал в жизни...

Но музыка будет только после войны.

На рассвете — ты помнишь когда, Ганна? — в деревне пастух играл на свирели. Какие это были простые, прозрачные звуки!.. Впрочем, не нужно об этом. Ты сама тогда была музыкой...

Человек имеет право не только на радость борьбы, но и на тихое, идиллическое наслаждение, когда он видит кормящую ребенка мать, озаренную блеском рассвета, слышит щелканье пастушеского кнута, прозрачные звуки свирели и тихое мычанье коров, блаженно погружающих морды в траву, которая поседела от утренней росы... Какое в этом щедрое великолепие покоя и мира!

Только пошляки могут это отвергнуть, как на каждом шагу пытаются они отвергнуть человечность.

Разве любовь к тебе и Юрику может заставить меня ослабнуть в борьбе!..»

Лица Ганны и Юрика были так близко, что хотелось коснуться их, ощутить теплоту их кожи. Казалось, так легко дотянуться до них... Ганна сказала что-то, явно губы ее шевельнулись, но Емельян не услышал голоса.

— Что ты сказала? Что? — добивался он. Она повторила слово. Он видел это по движению губ, но опять не расслышал. Это было мучительно... — Ганна!! — крикнул Баграмов.

...Удары в железную дверь загремели, как канонада.

— Подъем! Подъем!..

Баграмов с неправдоподобно колотящимся сердцем вскочил с дощатого ложа.

Сквозь решетку в окно пробивалось пасмурное утро.

Кружка кипятку с ломтиком хлеба — завтрак... Проходя мимо двери, кто-то кинул в волчок бумажку. Баграмов жадно схватил ее, осторожно развертывал, стоя спиною к волчку. Он ожидал получить записку, но в бумажке оказалась махорочная закурка, спичка и кусочек спичечного коробка, чтобы ее зажечь.

— Спасибо, — тихонько сказал Емельян, выпуская струйку горького дыма после первой затяжки.

После закурки и завтрака никуда никого не вызывали. Сколько Емельян ни прислушивался, не было ни единого звука. Видимо, все заключенные так же напряженно и молча думали. Ведь обдумать надо было так много! Что могут знать фашисты, чего не могут? Может быть, будут звать на допрос, устраивать суд или «просто» расстреляют или повесят? В этом случае надо и предстоящую казнь обставить достойно советских людей. Следует продумать предсмертную речь. А вдруг не дадут сказать!.. Может быть, всем вместе запеть «Интернационал», а в самый момент расстрела крикнуть: «Да здравствует СССР! Да здравствует коммунизм! Смерть Гитлеру!»

Если поставят всех вместе на расстрел, то, наверное, выдержат все — ведь, как говорится, на миру и смерть красна, — а что, если вдруг станут вешать поодиночке, одного за другим, — у кого-нибудь могут ведь сдать нервы...