Степан Злобин: Пропавшие без вести 4

— Я понимаю, Леша. Ты правильно все разбираешь... Но если признают этих ребят коммунистами, то их повесят, а нам с тобой тоже несдобровать, — сказал Мартенс.

— Если признают их коммунистами, то, в первую очередь, гауптман должен ответить: ведь он тут четвертый год комендантом; что ж он раньше смотрел!..— убежденно возразил Любавин. — Мало ли что власовцы скажут! Большевиков нашли? Да кто у нас не большевик?! Ну, а ты? — спросил он, обращаясь «по-свойски» к Мартенсу. — За конями ходить старался? Небось и Буденному обязательство посылал? Значит, и ты большевик! В колхоз вступил? Большевик! Советскую школу окончил? Опять большевик! Гестапо тут до тебя такого нациста держало — во! Бывший поп, грамотный, сука! Что же он у нас комиссаров не разглядел?! Гауптман не видал, мы с тобой не видали, а власовцы неделю хвостом повертели да враз и нашли?! Теперь им медали на серебряном блюдечке поднести осталось за храбрость, что в первом блоке в штаны себе намочились! Сколько обысков было, эсэсовцы приезжали — и ничего! А власовцы что нашли?! Уж если у нас комиссары хозяйствуют в лагере, значит, и ты, и я, и бывший раньше зондерфюрер Краузе, и гауптман, и абвер Центрального лагеря — все виноваты... Ну и ладно, пусть вешают всех. На миру и смерть веселее! А власовцы по медальке получат за то, что вас, немцев, повесят, как комиссарских помощников... Здорово будет! — усмехнулся Любавин.— Дай-ка еще сигареточку да иди-ка ты спать: извелся весь, смотреть на тебя жалко! Утро вечера мудренее, как бабушка мне говорила, — заключил Лешка с новым зевком.

— Может, мне сейчас к гауптману поехать? — осторожно спросил Мартенс.

— Зачем? — словно бы удивился Лешка.

— Сказать, что ты думаешь. Я не скажу, конечно, что ты. Я скажу от себя...

— Напрасно! Гауптман не глупее нас. Он все сам понимает. Все немцы от власовцев пакостей ждут. Вот и мы дождались... Смотрите, господин переводчик, не заметил бы кто, что вы здесь, неприятности будут у вас, — будто спохватившись, поторопил Мартенса Лешка с мыслью о том, что для разговора с гауптманом зондерфюреру тоже еще нужно время. Лешка сам удивился тому, как все ловко и стройно у него получилось.

— Я скоро уйду, — тоскливо сказал Мартенс.— Покурю и пойду... Эх, Леша! — вздохнул он. — По правде сказать, какое нам дело, есть в лагере большевики или нету! Они же за проволокой. Ну и пускай агитируют за советскую власть... Что они могут сделать? Если убили этого Морковенко — и черт с ним!

— Морковенко? А что же его нигде не нашли! Да бросьте вы, право! — возразил Лешка.

Мартенс махнул рукой:

— Немцы не понимают, Леша, а я понимаю, где Морковенко! Только я не жалею таких людей. Я думаю, гауптман тоже их не жалеет... Ведь немцы сами этого полицая в наш лагерь послали, — значит, он им не нужен!

Мартенс задумался. Любавин тоже молчал.

— Ну, Леша, пойду... Что будет, то будет,— в беспокойном томлении заключил Мартенс.

Темный фон за решеткой окна только начал бледнеть, когда зондерфюрер запер железные двери тюрьмы и, присвечивая фонариком, зашагал к воротам форлагеря, где оставил велосипед.

«В сущности, рано или поздно это было почти неминуемо, — размышлял Баграмов. — Без провалов в подпольной работе не обходится. Главное не то, что кто-то попал в тюрьму, что кто-то будет повешен, — важно, чтобы не провалились все разом, чтобы преданные делу, смелые, верные люди остались во всех точках лагеря и в других лагерях. Только бы не оказалось трусов. А если таких не найдется, то ничего не пропало и ничего не кончено, — по размышлении сообразил Баграмов.— Если это не предательство изнутри организации, то не так еще страшно...»

— Нет, совсем не конец! — вслух возразил он себе. — Совсем еще не конец!

И тюрьма и предстоящий допрос, даже с муками, с пытками, представлялись Емельяну теперь не как безнадежная, последняя маета обреченных смерти людей, а как путь отчаянной, жаркой и упорной борьбы, которая лишь изменила свою форму. Что из того, что на долю их выпала эта борьба не с винтовкой в руках, не в окопах, не в поле или в лесу, а в застенке!

В коридоре тюрьмы или в соседних камерах послышалось движение, отперли какую-то дверь. Может быть, еще кого-то привели...

Окно, устроенное высоко под потолком, оставалось темным пятном, как и раньше.

«Который же может быть час? — подумал Баграмов. — Если нас взяли в одиннадцать вечера, час держали на улице, около часа пошло на обыск, да час я сижу здесь, значит, теперь не позднее двух ночи. До рассвета еще можно выспаться. Раз предстоит с утра быть в бою, то надо быть бодрым и крепким».