Шараф Рашидов - Сильнее бури

Некоторое время Муратали лежал, любуясь цветущим урюком. Цветы сливались в бело-розовое облако, скрывавшее робкую зелень листьев, только что вылупившихся из почек. Это дерево посадил еще отец Муратали, самый бедный из всех дехкан Катартала. Лишь в конце жизни довелось ему узнать, что такое счастье: он вступил в колхоз и почувствовал себя равным среди равных.

Глядя на склонившиеся над ним ветви урюка, Муратали вспоминал слова, сказанные отцом перед смертью: «Моему урюку - сто лет цвести, сто лет обильно плодоносить. И ты, сын мой, живи сто лет, и пусть твой труд тоже одарит людей щедрыми плодами…»

Каждый день начинался для Муратали одинаково: мягкая рассветная мгла, ветви урюка… Он привык к этому, и если бы, проснувшись, не увидел над собой этих ветвей, жизнь показалась бы ему неуютной, оскудевшей.

Но пора было вставать: день, по обыкновению, предстоял хлопотный. Муратали натянул штаны, сапоги, погремел пестиком рукомойника, пристроенного под урюком. Не надевая халата, старик отправился за водой.

Дом Муратали притулился на склоне одной из гор, у подножья которых, словно в чаше, лежал кишлак. Далеко внизу меж склонами протекала река. Начало свое она брала высоко в горах, по пути прихватывала студеную воду горных ключей, отпивала из озерка, рожденного множеством маленьких родников. По озерным берегам густо разросся тал, прозрачно-бирюзовое озерко казалось зеркалом, оправленным в сплошную зеленую раму; потому и само озерко, и речка, и кишлак назывались «Катартал» [1].

Речка была маловодна, а летом и вовсе пересыхала. Старики, собираясь по вечерам потолковать о том о сем, подышать свежим и чистым, как родниковая влага, воздухом, с сожалением говорили: «Если бы и воды, как воздуха, было у нас вдоволь, мы превратили бы наш Катартал в цветущий сад!» Они завидовали алтынсайцам, разбившим у себя сады, цветники, огороды; им хотелось, чтобы и их кишлак утопал в зелени. Но для этого нужна вода, а воды не хватало. Лишь в немногих дворах одиноко высились плодовые деревья: они и скрашивали пейзаж, и в то же время оттеняли его суровое однообразие. Самым большим, самым красивым было урюковое дерево Муратали, но сколько труда и времени уходило у старика на то, чтобы растить его и холить. Если бы Муратали каждое утро и каждый вечер не спускался к реке, не носил из нее кувшинами чистую, прохладную воду и не поливал это дерево, оно давно высохло бы. Особенно трудно старику приходилось летом, в жаркие, добела раскаленные дни, когда солнце высасывало из озерка и реки всю воду. Рано утром Муратали отправлялся в горы за водой. Он переходил от одного родника к другому, бережно, стараясь не потерять ни капли, нацеживал в кувшины драгоценную влагу и всю ее дарил своему урюку. Старик порой сам томился от жажды, но не было дня, чтобы он не напоил дерево, посаженное еще отцом. Оно было первой строкой в той трудовой песне, что рождалась утром и обрывалась лишь поздно вечером.

В то утро, держа в одной руке глиняный кувшин, а в другой - медный, Муратали осторожно спустился по узкой, извилистой каменной тропинке к горной реке и наполнил кувшины водой. Подниматься обратно было труднее. Рассвет еще лишь брезжил, старик смутно различал на крутой тропе серые, влажные от росы камни. Он шел медленно: с каждым шагом нести кувшины становилось тяжелей. Белая рубаха на старике взмокла от пота. Уже у самого дома Муратали поскользнулся и упал. Глиняный кувшин раскололся, а медный, выскользнув из ладони, со злорадным дребезжанием покатился вниз по камням тропы. Муратали, не без труда поднимаясь, вдруг охнул от жгучей боли: он содрал кожу на локтях, на коленях. Вытерев рукавом лицо, обтерев о штаны мокрые руки, ворча и вздыхая, он поплелся вниз искать кувшин. К счастью, кувшин, застряв в прибрежной гальке, не докатался до реки. Муратали снова наполнил его водой, снова пошел на гору, но уже не по змеистой тропинке, а напрямик, по крутому склону. У него ныло все тело, кувшин оттягивал руку, но досада придавала ему силу, и Муратали упрямо карабкался вверх, хватаясь свободной рукой за редкие кусты, за каменные выступы. Вот наконец и дом! Муратали толкнул ногой калитку и вошел во двор. Налив неполный чайник, он поставил его на огонь, а остальную воду отнес заветному дереву.

Злость его не проходила. Он открыл дверь в комнату дочери; Михри спала сладким сном. Старики сердятся, когда их дочери слишком долго нежатся в постелях, а Муратали в то утро надо было сорвать на ком-нибудь свою досаду. Он понимал, что дочери следовало хорошенько выспаться: она задержалась вчера на комсомольском собрании, вернулась за полночь, - но дурное настроение взяло верх над отцовским сочувствием.