Vlad - Русская Жизнь 17.12.08 Скандал

В Афинах Фрина быстро сделала карьеру не столько благодаря своим внешним данным, сколько благодаря разуму и воспитанию. Она точно знала, кому и за сколько давать. Царю Лидии она заломила такую цену, что у того глаза на лоб полезли. Он ей не нравился, варвар, так пусть знает, что значит – свободная женщина! Афинская, евростандарт, а не турецкое производство. Думала – отвалит. Нет, повысил налоги, заплатил. Одно слово – лидянин, деспот, Азия, хоть и Малая. Дала. Афиняне были в восторге, сходились на агоре, говорили: «Ну, наша Фрина не промах! Голова! Свою дырку даром не даст!» Стучали костяшками пальцев по лбу и ржали, краснорожие: «ды-ды-ды». Дебилы.

Деньги. Драхмы, динарии, доллары. Она была дорогая, очень дорогая. Дражайшая. Бесстрашная. Очень хорошо одевалась. От кутюр. Но строго. Толпе ничего не выставляла. Ни ногу, ни грудь. Никаких там топиков, мини-юбок, кольца в пупке. Классика. Строго и дорого. Никакого черного – тоже мне понятия об элегантности! Это – для проституток на кладбище. Диор – сплошной вздор. Шанель – повесить на ель. Дольче и Габбана – два сицилийских болвана. Только белое, пурпур и золото. Стрижка? Нет, я женщина, а не мальчишка из ихних потных палестр. Взбитые волосы, ореолом вокруг головы золотящиеся, всех вокруг как магнитом манящие. Лобок не брила, подобно вавилонским блудницам, ценила благородную естественность. Благоуханиями пользовалась, но никакой излишней пряности, больше всего ценила божественный аромат чистоты. С элегантностью была на ты, добилась наивозможной простоты. Не Эль, не Вог, а поэма Гомера. Не Космополитен, а Космос. Обалденная была баба, такую увидишь – другой не надо.

А Диогену дала за так. Приехала и дала. Прямо в бочке. Диоген не отказался, не сказал ей, как Александру Великому: «Отойди и не заслоняй мне солнце». Принял дар Фрины покорно. Кто же после этого Великий? А она не пошла трещать на перекрестках, обсуждать с товарками каков Диоген как мужчина, нет. Вышла из бочки, поправила прическу и даже улыбки торжествующей себе не позволила. Только маленькая морщинка над переносицей пролегла на мгновенье. И исчезла как сон, как утренний туман, но вся пресса об этой морщинке написала. Заметьте, не стала Диогену денег совать, просто дала – и уехала обратно в Афины. Без лишних слов. Не приставала к философу, поговори, мол, потом со мной, о чем-нибудь умном, позвони завтра. В салон свой не тащила для застольных бесед, не стала из себя Диотиму Канделаки или Алену Дюдефан корчить. Мол, я тоже в Диалоги хочу, на ток-шоу. Нет, все скупо, сдержано, без лишних слов. Вот что значит впечататься в вечность, в «Жизнеописания философов», а не в светскую хронику. Афиняне же собирались на агоре, стучали себя по лбу, говорили: «Ну, Фрина, дает! Голова! Нет, самому Диогену, а, каково?» И ржали: «ды-ды-ды».

О, как она была умна! Как слушала, как будто глазами кушала, плечи – покатые, грудь – богатая, вздымается, ткань напрягается, она же – молчит, внимает, ничего лишнего не болтает. Если скажет слово, то – перл. Цитирует Эсхила и Софокла, Платона и Аристотеля. Не часто, но к месту. Вокруг философы, люди все знаменитые, именитые, хотя и без именья, зато – властители общественного мнения. У Фрины же нашей глаза на выкате, ресницы хлоп-хлоп, слегка выпуклый лоб, а то сядет за свой лоб-топ, что-то печатает, в чате не калякает, сосредоточенная и недоступная, совсем не сиюминутная. И с кем она переписывается, с Диогеном ли договаривается или у лидийского царя отоваривается, нам того не понять, остается только тупо ржать: «ды-ды-ды», «ды-ды-ды», ни туды и ни сюды.

Еще Фрина очень любила искусство. Дружила с художниками, причем с самыми лучшими. С Апеллесом, который все ее уговаривал: «Ну Фриночка, ну милая, ну попозируй мне, ну пожалуйста». Та – ни в какую. «Я, – говорит, – на публике вся закрытая, в общественные бани не хожу, ибо созерцание тела моего благодать, несоразмерная никаким сокровищам земным, и ежели буду я казать его направо и налево посредством даже и живописи, даже пусть и гениальной, тайна пропадет, и что мне тогда останется? Причастность к тайне рождает иллюзию избранничества, а избранничество, то бишь элитарность, денег-то и стоит. Коли же на меня кто захочет пялиться сможет, то за что мне платить тогда будут? Видишь ли, мой дорогой Апеллес, жажда – ничто, все – имидж, и не тем я ценна, что желанья удовлетворяю, а тем, что их бужу».