Чарльз Маккей Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы

Прежде чем углубляться в историю охоты на ведьм, нелишне вспомнить, как церковники формировали в своих мифах нелепое олицетворение зла. Мы должны ознакомиться с primum mobile485 и понять, каким виделся людям тот, кто давал ведьмам в обмен на их души способность причинять страдания другим, пользуясь колдовскими приемами. Дьявола считали высокорослым, уродливым, покрытым шерстью призраком с рогами, длинным хвостом, копытами и крыльями дракона. В таком обличье он постоянно изображался монахами в их ранних мираклях и мистериях486. В этих представлениях он был одним из главных действующих лиц и выполнял те же функции, что и клоун в современных пантомимах. Видя, как святые колотят дьявола дубинками, и слыша, как он воет от боли, когда уходит хромая, изувеченный ударом какого-нибудь удалого праведника, публика веселилась от души. Св. Дунстан487 обычно проделывал с ним свой знаменитый трюк: он хватал его за нос раскаленными докрасна щипцами и не отпускал до тех пор, пока «скалы и отдаленные лощины» не «оглашались его криками». Некоторые святые плевали дьяволу в лицо, что приводило его в ярость; другие отрезали куски от его хвоста, который, однако, всегда отрастал вновь. Тем самым он получал по заслугам, что очень нравилось зрителям, ибо все они помнили о тех пакостях, которые он подстраивал им и их праотцам. Люди верили, что дьявол старается поставить им подножку, для чего кладет свой длинный невидимый хвост у них на пути и внезапно дергает им в нужный момент; что он часто напивается, ругается, как извозчик, и настолько злобен и шаловлив в подпитии, что устраивает бури и землетрясения, губит урожаи и разрушает амбары, хлева и жилые дома правоверных; что он, дабы скоротать долгие зимние вечера, вгоняет в людей невидимые вертела, а также ходит по трактирам и угощается лучшими явствами, платя за них золотыми монетами, которые на следующее утро неизменно превращаются в куски сланца. Cчиталось также, что иногда, приняв образ крупного селезня, он прячется в камышах и нагоняет на усталых путников панический ужас мерзким кряканьем. Читатель, вероятно, помнит строки Бёрнса из его обращения к «дья’олу» («De’il»), столь удачно отражающие распространенное в старину поверие на этот счет:

Ae dreary, windy, winter night,

The stars shot down wi’ sklentin light,

Wi’ you mysel’ I got a fright

Ayont the lough;

Ye, like a rash-bush, stood in sight,

Wi’ waving sough.

The cudgel in my nieve did shake,

Each bristled hair stood like a stake,

When wi’ an eldritch stour, “quaick! quaick!”

Among the springs

Awa’ ye squattered, like a drake,

On whistling wings488.

Во всех дошедших до нас историях о дьяволе, имевших хождение в те времена, он фигурирует как безобразное, ничтожное, шкодливое привидение, получающее удовольствие от всевозможных причудливых проделок над многострадальным человечеством. Похоже, что первым, кто описал его без обычного глумления, был Мильтон. До него никто не изображал ангела, низринутого в бездну из-за своей гордыни, исполненным величия и достоинства богоборцем. Образы врага рода человеческого, созданные всеми прежними авторами, попросту смехотворны; Мильтон же сделал его по-настоящему страшным. В этом отношении средневековые писатели-теологи проявили себя как бездарные графоманы. Они, несомненно, стремились представить князя тьмы как можно более ужасным, но в их Сатане нет ничего величественного и истинно устрашающего. Напротив, это низкий, подлый бес, которого легко одурачить и выставить на посмешище. Однако, как удачно подметил один современный автор489, тема эта серьезнее, чем может показаться на первый взгляд. Изваяние какого-нибудь индуистского божества в диком, гротескном обличье и нелепой позе, извлеченное из первоначального антуража и экспонируемое в музее при свете дня, кажется просто смешным; но мысленно верните его во тьму построенного в его честь зловещего храма, вспомните о принесенных ему жертвах, истекавших кровью на алтаре или раздавленных псевдоколесницей, и ваш сарказм сменится отвращением и ужасом. Таким образом, если относиться к суеверным видениям предков как к обычному безумию, то можно какое-то время потешаться над их недомыслием, но если вспомнить, что неверные и зловещие представления о первопричине зла породили веру в ведовство, которая пропитала все общественные слои и подвигнула умнейших и терпимейших на убийства и деяния, едва ли менее жестокие, что при этом умные и красивые люди, молодежь и старики, мужчины и женщины посылались на костер или эшафот, то все ощущения и эмоции уступят место изумлению оттого, что такое вообще могло произойти, и чувству горького унижения при мысли о том, что страшное заблуждение было столь же продолжительным, сколь и всеобщим.