Чарльз Маккей Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы

Первой ступила на греческую территорию армия графа Вермандуа. После высадки у Диррахия362 он был принят представителями императора со всем возможным почтением и радушием, а его люди были вдоволь обеспечены провиантом. Однако неожиданно и без объяснения причин граф был арестован по приказу императора Алексея и под конвоем доставлен в Константинополь. Различные авторы объясняют предательский и неразумный шаг императора по-разному, единодушно осуждая при этом столь вопиющее нарушение гостеприимства и законности. Наиболее вероятной причиной подобного образа действий представляется та, которую предложил Гвиберт Ножанский. Он утверждает, что Алексей, опасаясь, что крестоносцы хотят свергнуть его с престола, пошел на эту крайность, с тем чтобы принудить графа дать ленную присягу в обмен на освобождение. Император, видимо, полагал, что примеру столь видного принца, как брат короля Франции, сразу же последуют остальные предводители крестового похода. В результате он испытал жестокое разочарование, которого заслуживает всякий, кто совершает несомненное зло для достижения цели, сомнительной с позиций добра. Но политика такого рода вполне соответствовала узости взглядов императора, который в расслабляющей атмосфере придворной роскоши страшился наплыва смелых и амбициозных воинов с Запада и с помощью недостойных средств старался укротить силу, встретиться с которой лицом к лицу ему не хватало смелости. Если пребывание крестоносцев в его владениях и несло в себе угрозу его власти, то он мог легко избежать опасности, просто возглавив крестовый поход и направив энергию его участников на открыто признанный объект их устремлений — завоевание Святой земли. Но вместо того чтобы стать повелителем и верховным вождем крестоносцев, которых он сам ранее в значительной степени воодушевил на поход, отправив к папе эмиссаров с просьбой о помощи, император стал рабом тех, кто его ненавидел и презирал. Несомненно, что относиться с презрением ко всем без исключения крестоносцам его заставляло варварство людей Готье и Петра Пустынника, но это было презрение ограниченного человека, радующегося любому оправданию своей нерешительности и любви к праздности.

Войско Готфрида Бульонского шло через Венгрию, соблюдая строжайшую дисциплину. Подойдя к Визельбургу, он обнаружил лежащие по всей округе искромсанные тела убийц евреев и потребовал от короля Венгрии объяснить, почему его подданные напали на них. Последний подробно рассказал о зверствах, которые те учиняли, и столь аргументированно доказал Готфриду, что венгры действовали исключительно из соображений самообороны, что этот великодушный вождь счел данное объяснение удовлетворительным и проследовал дальше, не напав на венгров и не подвергнувшись нападению с их стороны. По прибытии в Филиппополь363 он впервые узнал о заключении в тюрьму графа Вермандуа. Он немедленно отправил гонцов к императору, потребовав освободить графа и пригрозив в случае отказа опустошить страну огнем и мечом. Пробыв один день в Филиппополе, он выступил в направлении Адрианополя364, где был встречен своими гонцами, сообщившими, что император отказался выполнить его требование. Готфрид, храбрейший и решительнейший из лидеров крестового похода, был человеком, не уклоняющимся от исполнения своих обещаний, и страна была отдана крестоносцам на разграбление. Тут Алексей сделал еще одну большую ошибку. Как только ему стало известно, что предводитель крестоносцев не относится к тем, кто бросается пустыми угрозами, он согласился освободить узника. Поступив несправедливо в первый раз, он повел себя трусливо во второй и научил на свою беду врагов (каковыми крестоносцам теперь приходилось себя считать) тому, что, имея с ним дело, им следует полагаться не на его справедливость, а только на его страх. Годфрид несколько недель простоял лагерем в окрестностях Константинополя, доставив немало беспокойства Алексею, который любыми средствами пытался вырвать у него феодальную присягу, которую ранее получил от Вермандуа. Иногда он действовал так, будто находился с крестоносцами в состоянии войны, и посылал против них войска. Порой он отказывался снабжать их провизией и приказывал не пускать их на рынки, а порой, словно являясь воплощением миролюбия и доброй воли, слал Готфриду дорогие подарки. Наконец честного и прямолинейного крестоносца так утомило показное добродушие императора и настолько измучило его вероломство, что, дав волю своему гневу, он отдал окрестности Константинополя своим солдатам на разграбление. Шесть дней полыхавшие крестьянские дома наполняли Алексея ужасом; но, как и предчувствовал Готфрид, эти костры в конце концов убедили его в ошибочности избранной им тактики. Боясь, что следующим объектом нападения будет непосредственно Константинополь, император отправил к Готфриду гонцов, чтобы попросить о личной встрече и сообщить о своей готовности в доказательство добрых намерений отдать заложником собственного сына. Готфрид согласился встретиться с ним и — то ли затем, чтобы положить конец бессмысленной вражде, то ли в силу каких-то иных причин — принес Алексею вассальную присягу. После этого он был осыпан почестями и в соответствии с удивительным обычаем той эпохи подвергся церемонии «почетного усыновления» императором. Готфрид и его младший брат Балдуин вели себя по такому случаю с должной учтивостью, но им было не под силу обуздать дерзость своих соратников, не желавших вступать ни в какие союзы с человеком, в лицемерии которого они уже неоднократно убеждались. Один из военачальников, граф Роберт Парижский, дошел до того, что уселся на монарший трон, нанеся Алексею оскорбление, которое вызвало у того лишь презрительную ухмылку, но отнюдь не добавило ему доверия ко все прибывавшему крестоносному ополчению. Несмотря на присущее императору вероломство, невозможно отнестись к нему без сострадания, ибо на тот момент его жизнь была одной непрерывной чередой унижений со стороны самонадеянных крестоносцев и не вполне беспочвенных страхов перед злом, которое они могли бы ему причинить, если бы какое-нибудь неблагоприятное обстоятельство натолкнуло их на мысль захватить его империю. Его дочь Анна Комнина с сочувствием отзывается о том, как он тогда жил, и один ученый немец в одном из недавно опубликованных трудов365 повествует об этом, ссылаясь на записи принцессы, следующим образом: