Михаил Герчик - Обретение надежды

Глухо ухнуло, словно где-то неподалеку взорвалась тяжелая авиабомба. Испуганно задребезжали в окне стекла. Взвизгнув тормозами, загудела машина. Ей отозвалась другая, третья, и обычно тихая по утрам улица наполнилась тревожным ревом.

Вересов выглянул в окно. Дерево лежало, широко раскинув перепутанные, вздрагивавшие ветви-руки, словно человек, которого на полпути нежданно-негаданно подкосил приступ эпилепсии. Оно подмяло, под себя широкие тротуары, раскисший под осенними дождями бульвар, пестрый газетный киоск на противоположной стороне улицы. Синяя «Волга» зарылась носом в ржаво-желтую листву, в густое переплетение ветвей и истошно взывала оттуда о помощи.

«Хоть бы никого не придавило», — подумал Вересов и поспешно вышел из кабинета.

Липе было лет сто, а может, и все двести: разве что ученые-лесоводы сумели бы сосчитать, сколько ей на самом деле лет. Вересов был мальчишкой, когда она уже плыла над городом зеленым кучерявым облаком, закрывая собою полнеба и качая в густых ветвях веселый воробьиный гомон, а в каких оно далях осталось, его детство...

Когда-то, до войны, липа стояла в гордом одиночестве среди деревянных домишек, садов и огородов далекой городской окраины. Даже самые гонкие тополя рядом с нею выглядели худенькими долговязыми подростками. Дважды — в сорок первом и сорок четвертом — железной метлой прошлась по этой окраине война, оставив перепаханный снарядами и заросший бурьяном пустырь с черными от копоти печными трубами, но липа каким-то чудом выстояла. Засохли искалеченные, обгоревшие груши и яблони в садах, вырубили на дрова в первую послевоенную зиму тополя и клены, — она уцелела. Пули и осколки, застрявшие в мягкой древесине, заплыли, зарубцевались наростами-лишаями, взамен обрубленных, обломанных ветвей отросли новые. Могучая, в два обхвата, с прямым, как гранитная колонна, стволом, закованным в серую, морщинистую броню коры, увенчанная круглой, словно купол цирка, шапкой, она уходила толстыми узловатыми корнями в землю — вечная и неизбывная, как сама земля. У Вересова и в мыслях не было, что, сработанная на века самой природой, однажды тихим солнечным утром липа может рухнуть.

Но то, что лежало сейчас, распластавшись и перегородив собой дорогу, уже было не липой, а лишь жалким подобием ее, грудой мусора и трухлявых, никому на этой улице не нужных дров.

Зеленая весной, буроватая от пыли летом, рыжая, как бездымный факел, осенью, черная, словно тушью на сетке метели прочерченная, зимой, старуха-липа была такой же неотъемлемой принадлежностью городского пейзажа, как островерхая колокольня древнего собора на Троицкой горке, как трепетный язычок Вечного огня над чугунной решеткой у обелиска павшим героям на площади Победы, как пересохший фонтан с пучеглазыми лягушками в скверике у театра Янки Купалы, и Вересов, торопливо спускаясь по лестнице, невольно подумал, что вместе с нею город потерял что-то очень важное, сразу даже не скажешь что, но потерял, и сам он потерял тоже.

Старое дерево росло у него под окном; после войны на пустыре построили пятиэтажный дом, в котором Вересовы, вернувшись в Минск, получили квартиру. Невыгодное соседство с кирпичной махиной, однако, не убавило липе ни роста, ни сказочной мощи. По утрам она будила Николая Александровича негромким старушечьим покряхтыванием: словно жаловалась на долгое свое одиночество, на то, что с годами все труднее и труднее гнать по бесчисленным ветвям к каждому листку живые соки земли, сопротивляться неуемному натиску ветров. Вересов вслушивался в невнятный, приглушенный двойными рамами говорок и чувствовал, как проходит оцепенение сна, как силой и энергией наливаются мышцы. Садясь к письменному столу, он кивал липе, как старому доброму другу: живем!..

А липа уже не жила — умирала.

Но он этого не знал.

А даже если бы и знал, что это могло изменить...

На улице, как всегда в девятом часу, было многолюдно, но рухнувшее дерево, к счастью, никого не задело. Пострадали только газетный киоск, закрытый по случаю переучета, — его раздавило, как куриное яйцо, и похоронило под верхушкой вместе со старыми, нераспроданными газетами, журналами и фотографиями киноартистов, да синяя «Волга» — хлесткими ветвями ей выбило лобовое стекло и малость помяло капот. Молоденький шофер, совсем мальчишка, уже выбрался из кабины и срывающимся, петушиным тенорком на все лады костерил горсовет: хозяева, называется, дожились, что деревья людям на головы валятся! Хорошо, успел тормознуть, а ежели б — да под ствол?! Прохожие, обступившие его, нервно посмеивались, еще не оправившись от испуга.