Михаил Герчик - Обретение надежды

Институтский шофер Толя Грибов гнал машину, как на пожар. Сухоруков невольно усмехнулся банальности сравнения: там, куда они летели, каждая минута была дороже, чем на пожаре; там не дом горел, не колхозная ферма — человек. Заяц Фома Фомич, слесарь-сантехник какого-то домоуправления, судя по носу и печени, так себе человек, ниже среднего, а вот поди ж ты... Хирург, ассистент, анестезиолог, две сестры — минимум пять душ запихивай в атомный котел операционной радиохирургии, чтобы выручить Фому Фомича из беды. «Это ж, братцы, радиация, а не то что купорос...» Вот именно, не купорос, в том-то и дело.

«Волгу» занесло на повороте, но Толя каким-то чудом удержал ее у самого кювета. Он почти лежал на руле, вытянув к стеклу длинную кадыкастую шею, и напряженно вглядывался в дымную просеку, которую фары вырубали в темноте. Тускло мерцал влажный асфальт, «дворники» торопливо разгребали водяное месиво, а в машине было тепло и сухо, и неуловимо пахло духами: уж не Ниночку ли Минаеву шеф катал? Неужто правду нашептывают о них? Врут, поди. Занятно бы у Толи спросить, да из этого деревянного идола клещами слова не вытянешь. И ни к чему. А что приснилась — так какое это может иметь значение в нашей быстротекущей жизни...

2

Лихо развернувшись на площадке у радиологического корпуса, Толя затормозил и вытер рукавом куртки лицо. Сухоруков вылез из машины и через тускло освещенный вестибюль прошел в ординаторскую.

Дежурная бригада была в сборе. Ярошевич и Минаева сидели у включенного телевизора. На синеватом мерцающем экране Сухоруков увидел запрокинутое лицо Зайца: черный провал широко раскрытого рта, отечные мешки под глазами, редкую, неопрятную щетину. Самописцы приборов вычерчивали извилистые кривые. Басов и Заикин рассматривали длинные бумажные ленты и о чем-то негромко спорили. Увидев Сухорукова, оба замолчали.

«С дежурной бригадой Зайцу, можно сказать, крупно повезло, — раздеваясь, подумал Сухоруков. — И мне, кстати, тоже».

Сухоруков любил оперировать с Заикиным. Когда Жора стоял в изголовье больного, равномерно нажимая на гармошку наркозного аппарата, можно было думать только о движении ножниц и скальпеля к опухоли, и ни о чем ином. Дыхание, работа сердца и мозга, кровь и кровезаменители, неожиданные падения пульса и давления — все это оставалось где-то там, за ширмочкой, где колдовал Заикин со своей медсестрой, где на подставках змеились трубки от капельниц, перехваченные зажимами. Иногда Сухорукову казалось, что Жора приноравливает свое дыхание к поскрипыванию гармошки, что он собственными легкими ощущает, какую порцию закиси азота нужно послать в опадающие легкие больного. Он любил железки и вечно что-нибудь конструировал, но наркоз давал только вручную. Два, три, а иногда — и пять, и шесть часов подряд. Ни один другой анестезиолог не придавал Сухорукову столько уверенности в благополучном исходе операции, сколько этот прихрамывающий пижон. «И откуда они берутся, такие мальчики? — подумал Андрей Андреевич. — Два года, как со студенческой скамьи, когда научился? А впрочем, этому не научишься. Талант. Жаль, резковат. Желчный, насмешливый, палец в рот не клади... Как он на конференции сцепился с Вересовым — старик чуть из зала не выгнал. Странное дело: тихони — часто посредственности. Милые, приятные люди. Тот же Ярошевич... Но работать лучше с Заикиным. Особенно, если тяжелый случай».

Сухоруков догадывался, что характер Жоре испортила хромота. Зацепило осколком бомбы, когда уходил с матерью из горящего Минска. Как-то после долгой и трудной операции, когда оба отдыхали в комнате хирургов, Заикин рассказал ему об этом. В войну он был совсем пацаном, года три-четыре... Мальчишки дразнили «Рупь пять, где взять, надо заработать...» Такие дразнилки отравляют жизнь надолго. Чувство физической неполноценности, как известно, гармоническому развитию личности не способствует.

Была еще одна причина, которая делала Жору Заикина угрюмым и раздражительным. Называлась она, эта причина, Таней Вересовой, дочерью Николая Александровича, и об этом Сухоруков тоже догадывался, да только ничем помочь не мог.

Ярошевич встал, уступил ему место у телевизора, одернул халат.

— Плохо дело, Андрей Андреевич. Развился коллапс, давление семьдесят пять на сорок. Пульс почти не прощупывается.

— Переливание крови наладили?

— Вашей команды дожидались, — проворчал Заикин. Сухоруков снова глянул на экран и увидел капельницу — как сразу не разглядел? — Льем, но пока неэффективно.