Ардаматский В.И. - САТУРН ПОЧТИ НЕ ВИДЕН

- Как все это будет выглядеть практически? - спросил Зомбах.

- Пока никак. Но вы, например, в разговоре с Мюллером, к слову, эту мою идею сообщите. В вопросительной форме я ему ее уже выложил. Вы можете сказать, что об этом я советовался с вами. Скажите, что вам эта идея нравится.

- Она мне не нравится, - сказал Зомбах.

- Пауль, - укоризненно сказал Канарис, - мы же с вами разведчики, хитрость - наше оружие. Зачем вам нужно, чтобы кто-то интересовался содержимым вашего письменного стола? Это же вопрос микротактики. А главная цель у вас и у меня одна и та же - сделать все для победы рейха. А если в Берлине я тому же Кальтенбруннеру, а вы здесь Мюллеру дадим понять, что их тайная возня не что иное, как попытка ползком пробраться в широко открытую дверь, мы заставим их отказаться от подобной тактики. Они же люди умные. Все ведь так просто: мы не должны мешать друг другу.

- Это я понимаю, - сказал Зомбах.

- И если обстановка потребует объединить наши усилия, мы это сделаем, - закончил Канарис.

Продумывая позже свой разговор с Зомбахом, Канарис мысленно хвалил себя за то, что не открыл Зомбаху все свои карты: полковник все-таки тонкостей ситуации до конца не понимает и не поймет…

Вечером адмирал провел совещание с ответственными сотрудниками «Сатурна». Остался им доволен. Задача тотального заброса агентуры в зону Москвы решалась неплохо. Он удивился, узнав, какое количество агентов прошло через «Сатурн» за последние месяцы. Его даже взяло сомнение. После совещания он попросил Зомбаха представить ему кого-нибудь, кто в аппарате «Сатурна» занимается отбором агентов.

Зомбах вызвал Рудина, предупредив Канариса, кто он, откуда взялся, и аттестовав его как наиболее толкового работника.

Рудину не сказали, кто хочет с ним разговаривать, но как только он вошел в кабинет и увидел стоявшего у окна невысокого человека с крупной седой головой, сразу узнал, кто это, и весь внутренне мобилизовался. Но ни малейшего страха не испытывал.

- Господин Крамер, хотя вы по крови немец, - Канарис сделал паузу, внимательно глядя на Рудина, - все же, если рассматривать вас диалектически, - адмирал улыбнулся, - вы больше русский. Чему вы улыбаетесь?

- Я невольно вспомнил, - ответил Рудин, - что в моем, блаженной памяти, партизанском отряде мне каждый день напоминали, что я немец, и звали меня Полуфриц.

Канарис рассмеялся.

- Полуфриц? Это очень точно.

- Но обидно, - заметил Рудин.

- Что обидно? - быстро спросил Канарис. - Что полуфриц? А не полный? Или что не полуиван или полный Иван?

- Краткий ответ ничего вам не объяснит, - ответил Рудин. - А углубляться в психологический самоанализ я не считаю возможным, ценя ваше время.

- И все-таки мне крайне интересно, даже важно знать, как устроена ваша душа полунемца из Страны Советов. - Канарис, доброжелательно улыбаясь, смотрел на Рудина своими черными блестящими глазами, но Рудин всем существом своим чувствовал, как серьезен и ответствен для него этот разговор.

Помолчав, Рудин заговорил твердо и с чуть заметной злобинкой в голосе:

- Я примерно догадываюсь, что вас больше всего интересует, и скажу прямо: еще с институтской скамьи я почувствовал, что мне не доверяют оттого, что я немец. После -института я столкнулся с тем, что графа «Национальность» в анкете закрывает передо мной двери к интересовавшей меня работе. Словом, если бы моя советская жизнь не напоминала бы мне так назойливо, что я не русский, вряд ли я сейчас имел бы честь разговаривать с вами.

Канарис, прищурив глаза, на секунду задумался и сказал:

- Это я понимаю.

- Ну а когда начинается такое событие, как эта война, - продолжал Рудин, - и когда твое место в этом событии, попросту говоря, ставит тебя перед лицом смерти, если ты хоть немножечко человек, ты не можешь не оказаться перед вопросом: то, за что ты идешь умирать, действительно твое единственное, священное, без чего ты не можешь жить? Когда я оказался перед необходимостью ответить себе на этот вопрос, я не мог ответить на него утвердительно. Станьте на мое место. Меня, как всех, даже не берут в армию - немец. Но меня все же мобилизуют и посылают к партизанам, и опять потому, что я немец и знаю язык. А в партизанском отряде я попадаю в среду людей, которых раздражало во мне все: и то, что я с образованием, и то, что я говорю по-немецки, и, конечно же, то, что я немец. Вы бы послушали, как они произносили эту мою кличку - Полуфриц! Как плевок в лицо. А я-то должен был наравне с ними делить все опасности партизанской жизни.