Рэйвен Лейлани - Жажда

На нашем пятом свидании в обеденный перерыв он достал с витрины охотничий нож и вложил его мне в руку. Привычный шведский дэт-метал на фоне словно понизился до шепота под тяжестью дубовой рукоятки и стального лезвия. Хотя Клэй и пытался сберечь мою невинность, временами я чувствовала, что он старается меня напугать. Как и все дети, такой вызов я проигнорировать не могла, твердо решив быть стойкой и смелой. Так что мы купили в CVS «Ред Булл», и он проколол мне уши с помощью зажигалки Зиппо и иголки. Мы поехали к нему – Клэй жил в вагончике в Трое, – и он приготовил мне стейк и показал коллекцию старинного оружия. В его поведении было что-то автоматическое: он постоянно находился в каком-то бессмысленном движении, все время с оружием в руках, как будто бессознательно готовился использовать его по назначению. Он казался сосредоточенным на чем угодно, но только не на том, как заряжать обойму и передергивать затвор. Но случались и моменты, когда мой страх испарялся: например, когда он проходил мимо магазина, где я поправляла вешалки, и в воздухе витало наше общее понимание того, что мы оба ищем разрушения, что мы были цветными в городе, лишенном красок, что мы говорили не столько на языке любви, сколько на языке заговорщиков. Так что когда он вложил мне в руку нож, я расценила это как признание – для него я стала человеком. Он изучил меня и признал мои размышления, мои чувства, саму вероятность того, что даже в моей маленькой подростковой вселенной может существовать повод для убийства.

Дома я прижимаю к бедру тыльную сторону холодного лезвия. В течение тридцати восьми минут смотрю порно на семейном компьютере, а затем сажусь на автобус до дома Клэя. Он не задал ни одного вопроса, только открыл дверь и затащил меня внутрь. Я прошла за ним в спальню, в воздухе пахло порохом и пеплом. Его тело было тяжелым, и он дрожал, пока кончал. В высоком, отчаянном стоне его удовольствия я почувствовала свою силу. И свое заблуждение – в том, что думала, как мало будет значить для меня первый раз. Я не призналась ему, что была девственницей, потому что терпеть не могу нежностей. Я не хотела, чтобы он был осторожен. Мне хотелось с этим покончить. Поэтому когда стало больно, я не захотела уязвлять собственную гордость и вместо «прекрати» сказала «ещё»: словно католичка или натура тонкой душевной организации, я верила, что уровень преданности делу напрямую связан с болью, которую испытываешь в процессе. Я ушла от него кровоточить в одиночестве дома, довольная, что совершила то, что делают все. Мне казалось только, это приносит больше удовольствия, но я была новичком. Я словно прошла обряд инициации, обрезала волосы и вошла в манящую запретную комнату. Каждый раз, когда мы трахались, слов было все меньше, и внезапная, необъяснимая тьма проникала в комнату, когда он вжимал меня в кровать. «Я не плохой человек», – говорил он, пока я обувалась. А потом я забеременела. Вскоре заявился домой отец на помятой с одного бока машине. Я не спросила его, где он пропадал, и он не спросил, кто меня обрюхатил. Я сказала ему сама, что это был парень из школы. Не говоря ни слова, он отвез меня в клинику, а после, когда все было кончено, привез обратно. Отец сделал мне чай и дал таблетку ибупрофена и пропал из дома еще на неделю. Всю эту неделю крови у меня было больше, чем должно быть. Я смутно чувствовала, что избежала чего-то противоестественного.

А была же еще коллекция пластинок моей матери. Я не заходила в ее комнату много месяцев, но тогда нашла и поставила «Four Seasons of Love» Донны Саммер. Я открыла окно, впуская в комнату свежий воздух, и за моими сжатыми губами расцвел и тут же умер смех. Это лишенное радости, инстинктивное движение гортани, впрочем, давало надежду, что когда-нибудь я снова смогу засмеяться.

Когда я поворачиваю голову и вижу жену Эрика, в распахнутое окно залетает ветерок, напоминая о той давнишней весне – о пыли, виниловых пластинках, комнате Клэя с витающим в ней запахом пороха, моем окровавленном нижнем белье на дне мусорки – и раздается визг; звук, в котором я узнаю собственный смех.

Мой смех, тот, который настоящий, – грубоват и уродлив, при его звуках у моих визави на свиданиях, случалось, дрожала рука. Так что нужно отдать ей должное – едва заметное движение бровью служит единственным подтверждением того, что она его слышала. Я стою напротив, зажав в кулаке рукав ее шелковой блузки, и думаю, как странно было бы обратиться к этой женщине по имени, признать тот факт, что я знаю, кто она несмотря на то, что они с Эриком приложили столько усилий, чтобы мы с ней держались как можно дальше друг от друга. Кажется невероятным, что этот аморфный призрак округа Эссекс без явных следов присутствия в социальных сетях и есть Ребекка.