Александр Архангельский - Музей революции

Потом он размачивал скользкую глину, по любимым историческим книжкам с картинками лепил пехотинцев, уланов, драгун, красноармейцев восемнадцатого года, командармов… Глиняные заготовки обмазывал ворованным больничным гипсом, сушил белесые болванки и раскалывал стамеской на две части. Сверкающим расплавленным свинцом упрямо заливал гипсовые формы. Не выходило ровно – выковыривал обглодыш, снова плавил. И опять, пока не получалось, как задумано.

Половинки солдата склеивал (долго, тщательно шкурил поверхность стыка); брал кисточки, выдавливал краски из тяжелых тюбиков; форма образца героического 12 года, доломан и ментик ярко-красные, воротник и обшлага синие, потому что это лейб-гусар. В самом низу живота холодела радость; она росла и расширялась, и все обиды были ерундой.

Так он заработал юношескую астму. И научился пространственно мыслить. Один занимает позицию здесь… другие столпились у края… все понятно, обойдем их с тыла и нагрянем.

Ройтман стал похаживать вокруг музейчика, губы растянулись до ушей.

– Это мне?

– Вам, – ответил счастливый Юлик.

– А вот это кто – я?

– Вы.

– И это?

– И это.

– Похож. Ну, ребята-октябрята, удружили. Даже настроение улучшилось.

– А чего ж оно плохое? Неприятности? – поинтересовался Павел.

Юлик и Абов натужно смолчали. Они стояли рядом, полуотвернувшись, как магниты с одинаковыми полюсами.

Ройтман напряженно посмотрел на хлипкого историка: он это что, всерьез? Светлые, неряшливо обстриженные волосы, клочковатая веселая бородка. Профессорские узкие очки, прямоугольные, без оправы; кожа смуглая, угристая, немного вялая, под глазами черняки. Выражение лица задорное и нервное; походка прыгающая, птичья; напоминает нахального гномика. Чужой, но все-таки не лох, соображает. И, кстати, может пригодиться – в новом деле . Ладно уж, отвечу тебе, гном.

– Как тебе сказать. Если ты в бизнесе, у тебя всегда неприятности. Либо маленькие, либо большие.

Михаил Михаилович потемнел лицом, как будто отравился раздражением.

– Ладно, давайте не будем о грустном. – И хлопнул в ладоши. – Несите!

Зазвенели серебряные покровцы; божественно сияющие официанты парили в воздухе. Ройтман снова оттаял, сам заговорил о наболевшем. О том, чем будет заниматься после . Конечно же, о главном – ни полслова, ни ползвука, никто не должен знать заранее, иначе инфа утечет – пиши пропало. Но про боковички пожалуйста, не жалко; тоже очень интересное занятие.

Он обращался исключительно к Павлу.

– Что человеку надо? Есть-пить, размножаться, строиться, болеть и умирать. Все остальное может поменяться. А это навсегда. Давай поэтому о колбасе поговорим. Страшная в стране у нас нехватка свинины, ты сам подумай. – Суп он ел прихлюпывая, жадно. – Я в премиальную колбасу кладу парное мясо, а в остальную размороз. А ведь не должен. Против технологии. И кадров нет. Нет свиней и нет людей, остального-то добра хватает.

Взгляд бога снова оживился; голос звучал энергично. Его невероятно увлекала перспектива комбината, он рассказывал, как вел экскурсию. Вдруг Ройтман будто подавился, мышцы лица распустились, и он опять безжизненно провис, превратился в вялого и ласкового истукана.

– Вот что, ребята… Думал, думал, пока говорил… Абов, наверное, прав. Не надо лучше рисковать. Доводите музей до кондиции. Пусть там Хозяин засветится, я его, дескать, благодарю сердечно за решение, и поставьте англикосов на финал.

– А какое решение он принимает? – спросил Павел.

– Да какая разница. Сидит, кивает с умным видом, а я прогнулся, делаю доклад.

– О чем доклад?

– Слушай, ты всегда такой любопытный? О чем-нибудь. Главное, чтоб выражение лица было такое вот… как в детском саду после тихого часа.

И Ройтман показал покорную улыбку.

– И вам не жалко замысла? Это же пошлятина? Как говорили в нашем детстве, невзаправду. Вы не находите?

Абов с Юликом, как по команде, опустили головы: ничего не слышали, не видели, мы тут вообще случайно.

Ройтман побледнел, заиграл желваками, но все-таки в конце концов сдержался.

– Историк… я уже забыл, что бывают такие слова. Замысел, пошлятина, взаправду. Вы не находите… Ты еще на французский перейди. Если хочешь откровенно, то да, конечно, жалко. Только себя еще жальче. Ты меня понял?

– Понял, дело ваше, как скажете. А в куклах тоже добавляем сценки?

Недолгое молчание. Вдох. Выдох.

– Тоже.

После обеда Ройтман с Абовым остались порешать вопросы, а Саларьев с Юликом спустились ниже этажом. Кабинетик располагался под комнатой отдыха бога ; Юлий иногда замирал на секунду, поднимал глаза, задумчиво смотрел на потолок.