Сергей Кумыш - Как дети (сборник)

В один из тех дней, для нее – тревожных, для него – откровенно жутких, они решили посмотреть фильм «Джуно» о беременной старшекласснице. Чтобы немного отвлечься, чтобы что-то примерить на самих себя. Для того чтобы отвлечься, это оказался не самый лучший выбор. Наверное, наихудший из возможных. Тиму вообще показалось, что этот фильм – про них. Лирическая комедия смотрелась как самый настоящий ужастик.

Только одно было не так. В фильме проблемы двух перепуганных влюбленных решались если не сами собой, то все равно довольно легко. Вот героиня Эллен Пейдж пришла делать аборт, вот ей попалась брошюра о развитии плода, вот она уже решила оставить ребенка, а вот нашлась молодая пара, готовая этого ребенка сразу после рождения усыновить – как щеночка взять по объявлению. Наконец ребенок рожден, передан в хорошие руки, а счастливые малолетки поют песню о любви. Конец.

Во всех фильмах для семейного просмотра есть одно маленькое «но». Финал в них всегда если не откровенно счастливый, то как минимум благополучный. Что, как правило, совсем не вяжется с реальной судьбой людей, смотрящих эти фильмы. И Тим это понимал.

На самом деле в любой другой ситуации фильм бы Тиму понравился. Но в тот самый день это кино вызвало в нем приступ тоски и паники. Тоски по тому, совсем недавнему, прошлому, когда «Джуно» показался бы ему не более чем милой, блестяще разыгранной фантазией на тему. Паники перед открывающимся настоящим.

Вот тогда Даша и произнесла впервые ту самую фразу, поначалу смутившую и обнадежившую Тима, а потом заставившую переживать долгие угрызения совести:

– Что ты так волнуешься? Даже если проблема действительно возникнет, решать ее все равно не тебе.

Тима покоробило то, что его мнения как бы заранее не спрашивали. Впоследствии он станет думать, что аборт – вообще самое страшное из того, что женщина может причинить своему мужчине. Даже если мужчина сперва не понимает и вообще все это – его идея. Потому что неродившийся ребенок лишает своего несостоявшегося отца самой возможности физических переживаний. То, что женщина переживает как зародыш, для мужчины остается загадкой. Единственный шанс приблизиться к тайне – увидеть все своими глазами, прикоснуться впервые, узнать, из-за кого или за кого ты все это время переживал. Страх ожидания отцовства сродни самым жутким детским страхам – когда смотришь в темный угол комнаты и не знаешь, кто там прячется, не знаешь, есть ли там кто-то вообще – и от этого только еще страшнее.

А заявивший о себе, но так и не родившийся ребенок – это неразделенные неизвестность и боль, переставшие существовать, но уже вошедшие в твою жизнь.

Самая страшная боль – это чужая боль, которой мы сопереживаем, но которая остается недоступной для понимания, будь то неродившийся ребенок, или стая дельфинов, непонятно почему выбросившаяся на берег, или башни-близнецы, падающие в телевизоре, но при этом действительно падающие где-то в эту самую секунду. От тебя ничего не зависит, ты вообще ничего не можешь сделать. Наверное, в этом смысле неразделенная боль гораздо хуже неразделенной любви.

Сначала Тим боялся узнать правду, но, когда ожидание затянулось на неделю, а потом на две, сдался и уже сам начал просить Дашу сделать тест. Но Даша боялась не меньше, чем он, и медлила. Никогда, ни до, ни после того случая, он не хотел так сильно понять, что она чувствует на самом деле, никогда – ни до, ни после – у него не было такой сильной потребности испытать физически то, что на самом деле может чувствовать девушка в подобные дни. Что это – страх или обреченность, обусловленная определенной физической уверенностью?

В его самоотождествлении с женщиной не было никакого сексуального подтекста, только навязчивое желание самому хоть в чем-то разобраться. Идя по улице, сидя на лекции, засыпая дома один, он пытался ощутить эту тяжесть, какое-то конвульсивное шевеление – где оно может быть? прямо в животе? еще ниже? Вынашивал только одну мысль: как уберечь Дашу, как уберечь их обоих – от чего? От необъяснимого. От того, чего ни в его, ни в ее жизни ни разу не было. Он предполагал, что, если сможет, пускай отчасти, перенять хоть малую долю настоящих Дашиных переживаний, все выровняется, наступит понимание, они вновь смогут принять друг друга. Но Тим ничего не мог почувствовать, как ни пытался. Он был заперт внутри собственного «я», внутри взбунтовавшегося, но остававшегося до обидного предсказуемым мальчишеского организма. Чем сильнее он что-то старался понять, тем с большей очевидностью осознавал, что понять больше, чем положено, ему не удастся.