Пётр Лонгин - Путешествие в ЭДЕМ. Исторический триллер

Мне исполнилось двадцать лет, когда от овдовевшей матери я впервые узнал что в начале двадцатых отец был приговорён к смертной казни (обвинительницей была неведомая мне на тот момент Розалия Землячка); потом этот приговор почему-то был заменён сроком, и в конечном счёте отец провёл в лагерях восемнадцать лет – до военного 1943 года… На похороны отца я приехал из армейской части с опозданием – телеграмма нашла меня на дальнем полигоне, где проходили длительные групповые учения; поэтому попрощаться с ним я даже не успел. (Впрочем, как и познакомиться. ) Расстались с ним как-то почти совсем незаметно, «по-английски»…

Или наоборот – так и не расстались: так, по-прежнему, и бродим с ним вдвоём нашими лесными тропами.

Наступившим летом того же 1973 года я, демобилизовавшись из армии, снова бродил по знакомым лесным маршрутам уже один. Лес был, как в детстве, прекрасен, – полон, тайн секретов, недоговорённостей, – как длящиеся монологи отца.

И ещё один член семьи моего детства – бабушка по матери. Урождённая в 1885 году в селе Бельск Черемховского уезда Иркутской губернии, Вера Родионовна Лесневская, из семьи сибирского ссыльного поляка. Вдова того самого волосатого и раскосого полутатарина, который почему-то однажды «проклял» сыновей из рода моего отца (то есть, меня с братом) и, после этого резко и надолго куда-то исчез… Через полгода его нашли местные грибники повесившимся в том же самом лесу, где мы с отцом потом бродили.

Это было за несколько лет до моего рождения, поэтому мне пришлось впервые увидеть деда только на пожелтевшем бабушкином свадебном фото. Это был зажиточный и крепкий сибирский пролетарий, которого пустила по миру, затем обобрала до нитки, отняла всех сыновей, и в конце концов довела до смертельного отчаяния родимая советская власть.

Я долго смотрел на эту фотографию, не отрывая изумлённых глаз. Рядом с девушкой, отдалённо напоминающей мою сестру, стояла, практически, копия: моего старшего брата.

С огромными чёрными усами!

Слова этой отвязной песенки, стилизованной под «буржуазный обезьяний» джаз в «три аккорда», гремели тёмными ночами моего детства. Их пели группы приблатнённых подростков, шнырявших по городку ночи напролёт в поисках криминально-романтических приключений. Когда эти группы неожиданно встречались – после короткой словесной перепалки, снимались армейские ремни с впаянной в бляху свинчаткой, надевались на руки свинцовые кастеты, вынимались ножи и… начинался практический поиск истины. Кто-то убегал домой и возвращался уже с обрезом; и тогда это временами переходило в натуральные военные действия с твёрдым территориальным обозначением: «Клепиха против Леспромхоза», «Бугры против Курмыша», «Базар против Карьеров»… Практически не было в нашей послевоенной советской глубинке такой ночи, которая не напомнила бы школьнику о недавнем взятии, если не Берлина, то Будапешта.

Летнее утро наступало рано. Солнце едва поднималось со стороны Устимского пруда, как тут же раздавался рожок пастуха и громкие, раскатистые хлопки его бича об асфальт. Все утренние звуки вдруг отступали, и улица наполнялась мычанием и топотом коровьих копыт – начинался ежеутренний ритуал шествия общественного стада на выгон. У каждого дома распахивались ворота, и деловитая хозяйка выводила свою скотинку на божий свет; угощала на дорожку хлебом-солью и наблюдала, как та с покорным удовольствием встраивается в общее стадо, грузно движущееся в сторону душистого разнотравья. Деловитые волчарки с невообразимо обаятельными и свирепыми мордами наводили порядок на флангах, ворча на коров и покусывая за ноги тех представительниц парнокопытных, кто, по их экспертному мнению, был нетвёрд в соблюдении правил коровьего строевого порядка.

Стадо, не спеша, проходило за окнами, и наступала недолгая тишина, перемежаемая щебетаньем птиц и звуком нечастых шагов за окном.

Потихоньку возникали детские голоса и неспешно начинали накатывать, как шум прилива; усиливаясь всё более и более, пока не заполняли собой всё уличное пространство! Шквалы голосов… Это шумело моё юное послевоенное поколение. О том, насколько оно было огромно, я начал понимать только с годами – когда это же самое поколение, следуя какой-то внутренней трусливой установке «не плодить бедноту», в результате произвело по одному (порой, чахлому и дегенеративному) ребёнку на всю свою «соц. развитую» семью.