Мири Яникова - Перейти границу (сборник)

Итак, на этот раз я пыталась сжиться с образом пионерки, отдающей салют. Я уже не помню, как, но мне наверняка это удалось, потому что из-за врожденного непобедимого упрямства я всегда доводила эту игру до конца.

Завтра будет праздник. А послезавтра я появлюсь в классе в пионерском галстуке. При этой мысли я вбирала голову в плечи, но уже не от отвращения, а от радостного ужаса. Одноклассники, пока еще не удостоенные чести носить галстук, будут завистливо шептаться за моей спиной…

Я замерла у окна, прислушиваясь к сонному дыханию родных и борясь со своей дурацкой натурой, вечно требующей выяснить все до конца.

Моя маленькая героическая страна, зачем твои неведомые пейзажи проплывали вместо разукрашенной Москвы в ту ночь перед взором глупой и несчастной девятилетней девочки в ночной рубашке, только что отрепетировавшей в темноте перед зеркалом шутовской жест? Зачем ты чуть ли не ультиматум ей поставила: я или…

Потому что пионеры были на стороне вражеских полчищ.

Опереться в мире не на кого. Никто из взрослых не знает…

И вот тогда пришел Гибакук. И знаете, что сказал?

Он сказал удивительную вещь. Он поведал мне, что я принцесса в изгнании. И что я должна соблюдать инкогнито…

Это были единственные слова, которые могли мне тогда помочь. Как вы думаете, даже самый мечтательный девятилетний ребенок способен, торгуясь со своей совестью, вдруг привести такой неожиданный довод? А если вы скажете, что нет, то тогда вам придется признать, что гномик-невидимка по имени Гибакук действительно сидел со мной рядом на подоконнике и общался телепатическим способом…

«…Наш волшебник» не отвечал на отчаянные записки долгих четыре года. В 1971 году, когда Израиль принимал первую волну советских репатриантов, мы с сестричкой получили разноцветное письмо, в котором нам предлагалось набраться терпения…

И мне остается только заверить читателя, что я тогда не осознавала связи между собой этих событий, и понятия не имела о сюжете «сказки обо мне».

3.

Был в моей жизни день, в который я меньше, чем в любой другой, была расположена верить в сказки – день расставания в Шереметьево. Я до сих пор не могу позволить себе окончательно выпустить память на свободу, чтобы еще раз пережить то прощание с семьей, которое, в момент, когда оно совершалось, безусловно, представлялось мне вечным.

Навсегда.

И – сны. Сюжет все время был одним и тем же – вокзалы, аэропорты, недооформленные документы. Лица родителей. Забыть. Письма писались, как школьные сочинения, или как отчеты – ласковое обращение в начале стало затверженной формулой, и главное – не выпускать, держать в темнице память и воображение. Сны – немедленно забивать дневными впечатлениями…

И только одно свое пробуждение первого израильского месяца мне не удалось срочно затолкнуть в темницу забытья, ибо оно затмевало все прежние по силе впечатления и рвущегося из подсознания отчаяния: во сне мы с папой укладывали мои вещи, когда извне нам было сообщено, что мы больше не увидимся, и звон будильника ворвался как раз в момент моего ответа, вынеся его таким образом в явь, и ответом было: что за чушь, это же мой папа, в мире не может существовать ничего, разрывающего связь родителей и детей, как это мы можем не увидеться? – я была убеждена в своем ответе, данном, видимо, самой судьбе, и в этом убеждении была такая сила…

Я не плакала в Шереметьево. Я плакала в то утро, когда так не вовремя зазвенел будильник.

Если я скажу, что моя духовная связь с родителями была неразрывной, я не скажу ничего. Недолгие разлуки с ними во время отъездов в пионерлагерь или на юг в летние каникулы были для меня почти непосильными. Возможность же вечной разлуки, как нечто совершенно немыслимое, ни в сознании моем, ни в подсознании даже не обсуждалась.

Меня увел за собой от них Гибакук, подогнав к причалу лодочку, отправляющуюся в сказку обо мне.

Этого не могло произойти. Это произошло.

Гибакук забегал только что и сообщил мне потрясающую новость. Хотите знать, какую? Не скажу. Это тайна.

После того, как его информация была мною в должной мере оценена, мы поболтали еще минут двадцать перед тем, как он вскочил на велосипед и умчался по своим делам.

Вам интересно, как я узнаю о его приходе, раз он невидимка? Это мне и самой интересно…

Можно его позвать. По имени. Попробуйте. Если он явится, то притащит с собой букет, и вы сможете определить по запаху, на каком из подоконников он устроился. А букет будет состоять из цветов, которые были нарисованы на обоях в комнате, где вы провели первые годы вашего детства.