Кирилл Серебренитский - Река, трава, чайник и некоторые коты

Мне фамилия перешла от отца, как положено. А вот ему – от матери. То есть от моей бабушки. Это была её девичья фамилия. Отец моей бабушки Борис Ефремович Серебренитский – коллежский асессор, инженер путей сообщения. Уже, наверно, лет в семь я знал, что коллежский асессор – это вроде как майор, только штатский. И что тайный советник – это не тот, кто шепчет на ухо тайные советы, а вроде как генерал-лейтенант.

Тайным советником был мой прапрадед, Ефрем Сергеевич Серебренитский.

А подростком я, трудно вспомнить – как, выудил от бабушки совсем уж опасное словосочетание, связанное с фамилией нашей: потомственный дворянин.

Мой отец, Игорь Викторович Серебренитский, рассказал мне следующее.

Он – молоденький лейтенант; за спиной – война в Венгрии, служба в Германии. Впереди – небезосновательные офицерские надежды.

И вот прислали его по новому месту службы. Явился он доложить о прибытии. Входит в кабинет:

– Товарищ полковник! Лейтенант Серебренитский по вашему приказанию прибыл!

Полковник медленно, – как жерло орудийного ствола – навёл на моего папу тяжёлое своё рыло:

– Чё?

– Лейтенант Серебренитский прибыл, товарищ полковник.

– Чё-чё?

– Лейтенант Серебренитский…

Полковник минуту смотрел пристально папе в глаза. Затем – сказал:

– Так. Слушай, ты. Сереницкий. Я из тебя Иванова буду делать.

На Степана Разина, 100, в старом моём доме – внизу, в самом тёмном подвале, в вечных сумерках, помимо других старух, обитала и баба Вера. Её побаивались. Мама моя, например. Знали: Вера – отчасти как бы опасная: в Бога верит.

Один раз мама послала меня, малолетнего, к ней – квитанции за свет отнести; я спустился по высоким ступенькам вниз, куда-то в глубины полуподвала, открыл ободранную, толстую, как в заброшенном подземелье, дверь. Вот, казалось мне, сейчас зайду – и немедленно заговорит баба Вера про что-то сыну коммуниста и пионеру запретное. Про что-то иное. Чего я совершенно ещё не знаю.

Примерно так же я шёл бы на встречу с инопланетянином.

Ничего мне монашка не сказала. Квитанции взяла – и всё.

Но в углу у неё, под низким потолком, горела лампадка. И таились крохотные тёмные иконки.

И когда я от Веры поднимался наверх, было грустно как-то. Как будто упустил я нечто очень важное, не узнал того, чего никто ещё не знает.

Ужасно я хотел у неё всё выспросить, но не знал – что именно.

Это был единственный человек верующий, которого я знал – лет до семнадцати.

Обычно в Бога верили бабушки.

Бывало, что задорно: ну и молюсь, и – что? Дозволено. Но чаще виновато: чего уж там, мол, куды ж денешься?

Бабушка моя в Бога не верила. Уверенно вроде бы, даже сердито – так, как не верило комсомольское поколение её молодости, двадцатых годов. Но мою бабушку, впрочем, в своё время в комсомол так и не приняли – к великой её печали: классово чуждая была

у меня бабушка.

Когда с утра в набитый плотно автобус вворачивались старушки в платочках, хищно толкались острыми локтями, воинственно протискивались, наступательно требовали уступить места, – народ сурово ворчал:

– Лезут тут. Им в церковь, а людям, между прочим, на работу.

Старушки в платочках противопоставлялись людям. Церковь противостояла работе.

Вера в Бога отчётливо отмежёвывалась от суетной повседневности.

Тем и влекла она меня тогда – как Алису в райский садик через узенькую дверцу.

Вот бы сейчас бы – так бы.

В годы моей юности в городе Куйбышеве было два храма – Покровский и Петропавловский.

Рядом с каждым был стадион. Их ещё в хрущёвские времена нарочно выстроили на месте церковных кладбищ – в противовес. Так и говорили (да и до сих пор говорят): «церковь, где «Динамо» и «церковь, где «Буревестник». Стадионы тогда ещё жили бурно и громко, а церкви – тихонечко. И каждый почти день в храмах слышался футбольный марш. Но и на стадионах, в разгар матча, разносился колокольный звон.

И вдруг повлекло меня туда, в храм – неудержимо.

Церковь – это была настрого запретная узенькая щель в другое мироздание.

Там всё было преисполнено великими тайнами. Веял сумеречный сказочно средневековый дух.

И я чувствовал, что церковь при стадионе, чистенько выбеленная, с голубенькими выцветшими куполами – не сама по себе. Как гигантские руины давно уже разрушенной, но не исследованной ещё археологами цивилизации.

За ней – восходило в туманные глубины нечто древнее.

В четырнадцать лет меня уже вызвали к директору за то, что я на уроке химии затеял какой-то спор с учительницей – о том, что Бог как бы есть. Директор, Лилия Михайловна Дембо, явно не знала, о чём говорить со странным восьмиклассником. И отпустила меня с Богом.