Князь Григорий Засекин поставил крепость – на холме, там, где река Самара впадала в Волгу. Не за Жигулёвскими горами. А перед ними. Перехватив рукой в железной перчатке важнейший торговый путь; отрезав одним махом всё Жигулёвское нагорье от мангыптских владений.
Когда Урус прикочевал на следующее лето, было поздно. Уже стояли бревенчатые укрепления, с них на возмущённых кочевников смотрели пушки. Ногаи повоевали, сколько смогли. И покочевали назад.
Самара в последующие сто лет часто отбивалась от нападений ногаев, калмыков, башкир. Прямо от неё начинались крайне опасные границы. До сих пор южная окраина города – это посёлки Рубежка и Гранный, память о рубеже и границе. И из окон многих самарских многоэтажек видны тянущиеся вдоль города, зеркально сверкающие при ярком солнце, Гатные озера – через них шли гати, по которым переправлялись заграничные купцы.
В том же 1586-м к строящейся Самаре вышли измученные и израненные казаки: остатки отряда Ермака, вырвавшиеся из Сибири. Вели их атаманы Мещеряк и Барабоша.
Князь Засекин приютил их, позволил встать лагерем к северу от Самары, на берегу Волги, на горах. Через некоторое время – Бог знает, что там у них вышло, – воевода и казаки стали друг против друга точить сабли. Вряд ли Ермаковы казаки, еле выбравшиеся из Сибири после полутора лет непрерывных сражений, решили напасть первыми на Самару – это было бы глупо, гарнизон в городе был крепкий. Похоже, что князь Зубок решил, что привезённая из Сибири добыча – стоит того, чтобы рискнуть. Он заманил обоих атаманов обманом в свой стан. Иповесил Мещеряка и Барабошу. До сих пор осталась, теперь уже в черте города, Барабошина поляна. Где, вроде бы, – на крутом склоне, нисходящем к Волге, – были повешены атаманы. Теперь этот район именуется:
Поляна имени Фрунзе.
Так я вот о чём. Выходит, что мой родной город стоит на вероломстве и на крови.
Дважды проклятый этот город. Два раза должны были проклясть Самару страшными клятвами: степняки Мангыпта и сибирские казаки.
В детстве – до пятнадцати лет – я жил на улице Степана Разина.
Прямо внизу была – Волга.
Речной порт – минут семь ходьбы, вниз под гору.
Днем шёл с улицы будничный городской шум. Точнее – будничная тишина: Степана Разина была улица домашняя, как старенький уютный двор; а дворы вдоль по ней тянулись – обжитые, как коридоры.
Машина по нашей улице раз в день проезжала.
Быт степано-разинский был наполовину деревенский. В сараях кричали петухи, по дворам гавкали и гремели цепями собаки. В самых глубинах дворов деловые татары разводили сердитых нутрий и придурковатых кроликов. А между тем в двух шагах был
церемониальный и презентационный центр города: улица Ленинградская и площадь Революции.
А ночью звучала Река. До самой поздней осени, до тяжёлых октябрьских дождей, в полночь я засыпал под «Прощание славянки». Под этот марш отходили в ночь теплоходы из речного порта. И до утра, до стука первых трамваев – с Реки неслись зовущие гудки.
Это была – корабельная ночь.
Во тьме мимо затихшего города шли чёрные, мерцающие и мигающие огоньками, огромные и свободные корабли.
Мы – спали, а они – продвигались.
Наша дневная жизнь теснилась в пределах улицы Ленинградской да площади Революции. Наши дни – это магазины молочный, рыбный да хлебный. Наша даль – Центральный рынок.
А в ночи плыли по холодным темным водам Они, чьи дороги измерялись – морями: Балтийским, Каспийским, а то и – Чёрным.
А за морем Чёрным было уже море Мраморное.
А дальше – Средиземное.
А за ним открывались – океаны.
Ведь правда же. Честное слово, океаны. Не могли же врать книги, фильмы и карты.
Наши, советские карты.
Река уводила в моря, моря – в океаны; глубины разверзались под глубинами, чудовищные бездны таили в себе бездны немыслимые.
А над океанами священной своей неизмеримостью открывалось звёздное небо.
Честное слово, ещё совсем маленьким мальчиком, я помню, как думал о звёздных высотах над океанскими глубинами. Что всё это где-то ведь есть.
С самых ранних лет была у меня бессонница, поэтому ночные звуки мне помнятся лучше дневных. И в ночь я духом и мыслью вжился крепче, чем в день.
Так и живу до сих пор.
Жили мы в очень странном доме – номер 100. На улицу выставлялся деревянным крылечком, смотрел в два вечно занавешенных окна. Но уходил вглубь двора далеко.
Внизу ютились тёмные сырые подвалы. Там жили какие-то тёмненькие, словно отсырелые, старушки. Сверху, на полуторном – полувтором – этаже, тянулась наша квартира: две маленькие комнаты, а между ними – две огромные, намертво замурованные печи. Чёрные пустоты под кирпичами. Над нами было пространство, недоступное человеку, дикое, как джунгли: заколоченный, очевидно, громадный, чердак.
Читать дальше