Кирилл Серебренитский - Река, трава, чайник и некоторые коты

Там жили дикие кошки. И плодили уже совершенно диких котят. По обе стороны стояли такие же странные, разнообразные, сложно нагромождённые обиталища из старого красного кирпича и серого дерева.

Жили по этим дворам всё больше тихие старики. И ещё – пьяницы. С соседних дворов забегали иногда мальчишки, но почти все – намного младше меня.

Играл я в одиночку. Летом сутками шастал по крышам сараев, рыскал по кустам – за сараями шёл крутой спуск, густо заросший американским клёном.

Через двор, над старыми курятниками – высилась стена особняка. И особняк этот, особенно в сумерки, высился – совершенно как сказочный замок: стрельчатые окна, башенка, над ней высился острый черепичный купол. С улицы – чугунная ограда: в ряд чёрные копья. Жил там, как говорили, какой-то граф. Так и называли – Графский Дом. Я, помнится, проходя мимо него, ещё думал: стоял он, скажем, при Петре Первом или нет? А – при Иване Грозном?

Сосед дядя Вася Васяичев, который и родился на этой же улице, говорил моему отцу, что под нашим двором, и дальше – идут какие-то громадные подземелья. И сам он – пацаном ещё – туда пролезал. Ход в эти подземелья шёл из подвалов Графского Дома.

Позже оказалось, что построили особняк в 1906 году, в стиле модерн. И обитал там не граф, а некто Наймушин, первой гильдии купец.

Вокруг были сараи. Сараи, сараи. По крышам сараев можно было почти до конца квартала промчаться – через семь дворов. Целый город сараев: железные гаражи, вросшие в траву дощатки и несокрушимые, как стены старинного форта, ярко-красно-кирпичные строения: остатки, как говорили, столетней давности купеческих конюшен.

Много было заброшенных сараев; умирали одинокие старики, на их сарайное, утонувшее в паутине, барахло никто не зарился. Однажды я приволок домой откуда-то с помойки старинную корабельную рынду – маленький тяжёлый колокол с выпуклыми чёткими буквами. Забыл уже – какое корабельное имя они оглашали. В другой раз моим трофеем стал помятый огромный геликон. И ещё – ржавая двустволка, тяжкий ствол в пол моего роста. И – несколько чемоданов со старыми книгами. Это были толстые тома, в основном – какие-то технические сочинения, с чертежами мостов, фотографиями доисторических каких-то турбин и дизелей. Классе в четвёртом, в благом пионерском порыве, я, тужась и хныча даже от тяжести, оттащил два чемодана с этими книгами в школу. В макулатуру.

Семья наша была, что тогда называлось, интеллигентная. И одновременно, что тогда называлось, простая.

Интеллигентная и простая.

Это были не признаки социального статуса.

А – самоопределение.

Добровольно избранный образ жизни: интеллигентность и простота.

И то и другое – свойства положительные.

Простота, конечно, впереди. Интеллигентность – вослед.

«Мы – простые люди», – это с гордостью произносили.

На этом – настаивали.

На том – стояли.

Мои родители, – и всё их поколение, вся лучшая часть, хорошие честные люди, положили все силы и всю жизнь на то, чтобы найти требуемое Высшими Государственными Интересами равновесие: между интеллигентностью и простотой.

Это было практически невозможно.

Как только взбирался человек на призывно-ажурную, влекущую, но тоненькую и шаткую лесенку интеллигентности, звенел тревожный сигнал: стоп. Не слишком ли человек уже истончился? И оторвался?

Человек нырял в объятия просторной, плотной, хлюпко затягивающей простоты.

Но и это было – не то. Выла осаживающая сирена.

Нет, никто не пугал никого. Ни интеллигента, ни простеца. Корректировали.

Оба, простец и интеллигент, обязаны были продвигаться во все стороны сразу.

И поторапливаясь. Побыстрее. Попрогрессивнее.

Если оставляли силы в этой борьбе, люди или канули недвижно на тёмное дно простоты, или в неуклюжей позе застывали на качающемся пике интеллигентности.

В глубинах ждала, обнимала и, как могла, утешала – водка.

И на высоте – она же утишала неврозы и рассеивала экзистенциальный солипсизм.

Мои родители обошлись без водки. Может, равновесие сумели найти. Кто знает.

Но вот фамилия наша была для того времени довольно сложная, особенно на письме: Серебренитские.

Через три «Е» и «ТС».

Если произнести нашу фамилию чётко, – то молодцеватая, щегольская получается фамилия. И, пожалуй, если всмотреться – какой-то в ней вызов заключается. Какой-то вычурновато-приузоренный полупольский гонор.

Эта сложность несколько мешала движениям в сторону простоты, а интеллигентность оттеняла слишком уж резко. Провокационно.