Евгений Коган - Енот и я

Молчащий человек не представляет интереса. Если человек не может высказать свою мысль, вступить в спор, к чему-то призвать, он выпадает из общества, которое постоянно спорит, излагает и призывает. Молчащий человек – словно пустое место. Он никому не нужен, потому что с него ничего не возможно получить, от него ничего невозможно добиться. Потому что он молчит.

Молчащий человек пугает, потому что никто не знает, что таится в его голове, какие мысли в ней бродят. Потому что никто не знает, что этот человек замышляет. Потому что он молчит и не может словом выдать своих мыслей. А для того, чтобы понимать, о чем человек думает, не слушая его, то есть без слов, нужны особенные способности. Которых ни у кого нет.

Все это я понимаю сейчас. Но тогда мне казалось, что я, решив замолчать и отказавшись от слов, пусть на время, погрузился в другой мир. Это мир был ни лучше и ни хуже того, в котором я жил до того утра, когда решил замолчать. Мир был просто другим, и он мне нравился.

Перестав говорить, я погрузился в мир своих грез и фантазий. Я мог беспрепятственно сочинять что-то, придумывать то, чего на самом деле нет. Я начал новую жизнь – жизнь среди вещей и событий, который не существует. Среди вещей и событий, которых не может быть.

Я молчал полторы недели. И мне это нравилось.

Но никто не смог этого оценить. Потому что я никому не рассказывал. Да меня, собственно, никто ни о чем и не спрашивал.

И тогда я снова начал говорить. Благо, енот у меня уже был.

Первую глупость в своей жизни я сделал значительно позже. Я тогда гостил у дяди – выжившего из ума дяди, который дрессировал муравьев и разговаривал с тараканами. Тараканы его не боялись, муравьи тоже. И он не боялся тараканов и муравьев.

Каждое утро он приходил на кухню, и тараканы освобождали ему тропинку к кухонному столу, лениво расползаясь по углам. Шаркая старыми тапками, он проходил по этой тропинке кухонному столу и говорил – эй, вы. Муравьи на кухонном столе на мгновение замирали, а потом, едва слышно перебирая тонкими ножками, отходили на другую его сторону. На другую сторону кухонного стола. Мой дядя доставал хлеб, резал его тонкими кусками и один кусок обязательно отдавал муравьям. Муравьи приветливо начинали есть.

Тараканы находили еду сами.

Когда я решил погостить у своего дяди, я не знал о наличии в его квартире насекомых. Насекомые не знали обо мне, и нам так было легче. Но все-таки однажды нам пришлось познакомиться. С этого началось мое краткое пребывание у дяди.

Сначала дядя показал мне кухню. Потом дядя показал мне холодильник. Потом дядя познакомил меня с усатой женщиной, которая иногда беззвучно появлялась в его квартире и также беззвучно исчезала. Мне казалось, что дядя не замечал ее присутствия. Тараканы и муравьи тоже не обращали на женщину никакого внимания. Но женщина продолжала беззвучно появляться и также беззвучно исчезать.

Потом дядя показал не комнату, в которой мне предстояло жить.

Комната была большой, и в ней кроме кровати и старого шкафа с пропахшими нафталином одеждами была дверь на балкон. Дверь была рассохшейся, с потрескавшейся краской. К двери была прибита металлическая ручка, а крючки, с помощью которых дверь закрывалась, чтобы ветер и посторонние не смогли проникнуть в комнату с улицы, замели, скованные сухой краской. В комнате было душно, между стеклами лежал мертвый тополиный пух, и вряд ли у кого-нибудь когда-нибудь возникала мысль проникнуть в комнату с улицы. Тем более, что дядя жил на одиннадцатом этаже. Но присохшие крючки все равно охраняли покой обитателей квартиры.

Мне сразу же очень захотелось открыть эту дверь.

На следующее утро я дождался того момента, как мой дядя, натянув вытянутые тренировочные штаны и желтую от пота майку, впятив живот и пригладив редкие волосы на необъятно лысине, хлопнул входной дверью и отправился на ежедневную утреннюю пробежку вокруг квартала. Я дождался и того момента, как безмолвно замер лифт за входной дверью. Я подождал еще немного, и только после этого, шаркая такими же, как у дяди, старыми разношенными тапками, подошел к балкону. Крючки поддались сразу, и, откашлявшись от полетевшего мне в лицо мертвого тополиного пуха, я шагнул на балкон.

Балкон был покрыт сухими листьями, внизу шумели первые утренние машины, между деревьев мелькала желтая от пота майка моего дяди, обтягивающая его толстый живот. Я шагнул на балкон, просо чтобы вдохнуть свежего воздуха, и приятный прохладный ветер погладил мое лицо. Я стоял на балконе и вдыхал этот ветер, пропускал его через себя и даже один или два раза зажмурился от удовольствия. А потом посмотрел вниз и понял, что нет ничего проще, чем шагнуть вниз. И тут же испугался своих мыслей.