Сергей Гончаренко - Под музыку Вивальди, или Любовь как любовь

Этими «трусиками» Руслан слегка меня завёл. Всегда, когда я думаю о Кате, я возбуждаюсь.

О том, что они любовники, мне стало известно с первых дней, как только наша авиакомпания их арендовала. Я их застукал однажды в номере, разумеется, случайно. После этого они меня не стесняются. Потому-то, видимо, при мне и позволительно: «уписалась», «трусики»…

– Если муж и жена – одна сатана, то вы с Русланом – две… – сказал я, глядя на смеющуюся Катю, и с сомнением, поправив женский род на мужской, добавил: – Два.

– Так сатана – это всё-таки он? Или она? – уточнила Катя, и тут же отмахнулась. – Какая, к чёрту, разница. Даже если оно .

Она помолчала и добавила, что ей вообще не нравится поговорка про мужа-жену-сатану, что-то в ней неправильно…

Я подумал и сказал, что, и в самом деле, вряд ли две сатаны уживутся вместе и для того, чтобы жить с сатаной, нужно быть как минимум Богом.

– Слушай, точно! – Катя будто сделала для себя радостное фантастическое открытие, какие в детстве я делал на каждом шагу. – Мой муж – Бог! Я всегда так считала! Недаром же я его фамилию взяла – Божедомова!

Разве может не вызвать хотя бы элементарного уважения та женщина, которая считает своего мужа Богом?

Но, живя с двумя мужчинами, Катя всё больше разрывалась и раздваивалась. Я не раз замечал в её глазах какую-то адскую усталость и измождённость.

Ко мне Катя относилась с очень мягким и нежным уважением. Проявлялось оно и в мелочах: то воротник рубашки мне поправит, то волосы пригладит, может даже слегка приобнять, причём при Руслане. Ко мне он Катю не ревнует. Однажды в глубоком подпитии, когда мы затронули тему ревности и верности, он сказал: «Андрюх, вот тебе – честно – доверяю!..»

Собственно, ревновать не к чему. Я общаюсь с Катей в лучшем случае два раза в неделю и только в рейсе, на борту. А ко мне в гости они приезжают всегда вдвоём, если остаются на ночь, то спят на диване. Засыпают вроде нормально, зато утром, часов в шесть, я просыпаюсь от возни и сладких вздохов и стонов.

О Катином муже я почти ничего не знал. Он старше её на восемь лет, работает инженером на автозаводе. А вот о сыне Мите, который пойдёт уже во второй класс, Катя рассказывала неутомимо.

Руслан о своей жизни до и после лётного училища и вовсе ничего не рассказывал.

– Рус, а почему ты до сих пор не женат?

Тот пожал плечами:

– А ты?

– Я тебя первым спросил.

– Куда там ему жениться, – почему-то скривилась Катя, после чего спросила, есть ли в этом захудалом номере хоть какое-нибудь радио…

Руслан пошутил, сказал, что нет и сегодня радиосвязи не будет.

– Если радиосвязи не будет, значит, давайте выпьем за другую связь, – сказал я, понадеявшись на то, что меня попросят уточнить, за какую именно связь будем пить, и тогда я скажу, что за прочную связь между друзьями, то есть за дружбу. Но зря я ждал, надо было сразу тостовать, потому что вмешался Руслан и вставил пошлость:

– Первым делом выпьем за связь половую!

Они опять засмеялись.

С ними мне не то что интересно, а просто не скучно. Вполне комфортно. Пусть себе смеются на здоровье. По большому счёту, я не знаю, о чём с ними можно говорить, вернее, можно ли с ними говорить по душам. Впрочем, я даже не знаю: нужно ли мне самому это «по душам».

Меня всё ещё мучит то, что связано с прошлыми отношениями. Но я боялся, что откровенный разговор об этом выведет меня на чистую воду…

Одна экзальтированная особа по имени Олеся, носившая немецкую фамилию Гутцайт, пианистка, так сильно в меня влюбилась, что проходу не давала и превратила мою жизнь в сущий ад. От её чрезмерной любви страдал не только я, но и мои родители. Хотя с другой стороны: от кого бы ещё, как ни от этой эмоциональной ударницы по клавишам – «вивальдистки» Олеси, родители услышали бы об их сыне столько хорошего: какой он умный, красивый, добрый и вообще – самый замечательный. А то так бы и сидели вечерами, уткнувшись в телевизор, и слушали бы о том, какой хороший Ельцин или какой замечательный Зюганов. Или же какие они все гады и сволочи.

Родители постепенно смирились с Олесей и её вечерним проживанием в нашем доме. А я смиряться не хотел. Но как я ни старался в те последние дни нашей «любви» – особенно по весне – возвращаться домой поздно (после работы – в кафе, в кино, к друзьям), всё равно заставал Олесю на кухне, где непременно пахло печевом. Мама всякий раз выпекала для Олеси кекс с джемом.

Олеся была чуть толстовата, но лучше бы, как говорится, мучное и сладкое вредили бы и дальше её фигуре, чем её зубам. К стоматологам Олеся не ходила. Она очень боялась механизмов и инструментов. Она любила всё живое. Её квартира напоминала Ноев ковчег: у неё жили хомячки, щенки, кошки, черепахи, рыбы, повсюду стояли и висели цветы, названия которых очень трудно запомнить. Птиц не было, и, видимо, Олеся решила, что пора к тридцати годам завести хотя бы одну. Наверно, я и оказался той синицей, которую она так крепко держала в руках.