Алексей Смирнов - Броуновское движение

Я вспоминаю (что за напыщенность, черт побери: Я! Вспоминаю! Кто я такой? Не читайте) поликлинику в городе Петергофе, где я работал лет двенадцать тому назад.

Сначала я вспомнил про инвалида гражданской войны, который пришел ко мне выписать одеколон. Потом я вспомнил про беременную женщину, которая явилась ко мне, будучи на седьмом месяце, и призналась в неуемном сексуальном желании.

Наконец, я припомнил глухонемую швею, которой я дал бумажку для изложения жалоб, и она написала: «Очень болит спинка и все обижают».

После этого я почувствовал себя примерно так, как чувствовали себя все эти трое, вместе взятые.

Недавно, в День защиты детей, мне почему-то вспомнилось про то, как умер Брежнев. Умер он так: я учился на втором курсе, и в день, когда его должны были препроводить в положенную нишу, у меня была физкультура. Физкультура в медицинском институте – дисциплина совершенно невыносимая, и бывалые мужики, отслужившие в армии, уверяли остальных, будто даже там с ними ничего похожего не делали. Такое, кстати, я часто слышал от них по самым разным поводам. В общем, мы явились к физкультурнику и возмущенно заявили, что не видим возможности заниматься в столь траурный государственный день несерьезными прыжками и провокационными подскоками. Физкультурник, мрачно жуя некую снедь, посмотрел на нас исподлобья и махнул рукой, посылая предаться скорби навсегда и с размахом. И мы пошли печалиться в пивной бар без имени и рангов наценки, но мы-то знали, как он назывался, он был «Кирпич», «14-я аудитория», так как всего аудиторий в институте было 13.

В Кирпиче было пасмурно и торжественно. Халдеи переговаривались шепотом, народу было очень мало. Люди сидели почти приличные и суровые, они тихо беседовали над непочатыми кружками. Работал безутешный телевизор. Мы выпили наше пиво и вышли на улицу. В эту самую минуту маршальский гроб поволокли к чертям, вниз, и Главный Черт, по всей вероятности, до того расчувствовался, что сделал Королевский Подарок и остановил-таки прекрасное мгновение, чего в свое время так яростно добивался Фауст. Все застыло. Мы с приятелем тоже остановились, и весь тогда еще Кировский проспект застыл, и люди, набрякшие в окнах, точно виноградные лозаньки, тоже застыли, и флаги поникли, и птицы расселись по крышам, и времени не стало. Но один человек продолжал идти. Мы не успели рассмотреть его лица. Сейчас я об этом очень жалею. Он шел очень быстро, пригнувши голову, одетый в дешевую куртку с капюшоном. Руки держал в карманах. А весь неподвижный пейзаж выл на разные автомобильные голоса. Какая-то бабулька прошипела: – Остановись! Вождь ведь!

Но он шел, и прошел, и свернул за угол, и ушел. Вообще, смерть любого вождя окутана тайной. Например, на стене нашего терапевтического корпуса, если присмотреться, можно было прочесть надпись, сделанную углем в полуметре от земли: «Здесь умер Ленин». Не знаю, кто и почему это написал.

Дворик у нас непрезентабельный; ничего-то в нем нет – ни качелей, ни горок, ни лавочек. К тому же там постоянно пилят деревья, которые еще не успели упасть сами и не выбили стекла в окрестных домах. После лесораспилочных работ остаются Колоды. Они никогда не пустуют, на них постоянно сидит и общается кто-то, кого я в другое время нигде не вижу. Спустя какое-то время Колоды куда-то исчезают, но скоро появляются свежие. Это я к тому, что выглянул сейчас и увидел новые лица. Они уже чистят рыбку. Дольше всех продержалась позапрошлогодняя Колода. Ее даже культурно поставили на попа, а вокруг расставили чурбачки поменьше, будто бы стулья, но их быстренько разметали за ненадобностью и греховностью земной роскоши. Прошлой осенью я выглянул и увидел вокруг этой Колоды троих. Они разговаривали. Одного я узнал, это был очень известный в округе человек, я часто его видел возле аптеки, причем в самые ранние часы, но ему уже и тогда бывало вполне нормально. Меня всегда, когда я его видел, поражало, что он еще жив. Спустя полчаса я обнаружил, что беседа закончилась, потому что тот самый человек, главный рассказчик, лег на колоду и лежал. Друзья ушли, а он остался один, одетый не по сезону: в легкую футболку, домашние штаны и домашние тапочки. Он не совсем лежал, он, скорее, застыл в позе олимпийского бегуна, подавшись вперед. Одна нога была отставлена кзади, и тапочек отклячен. Щекой он лежал на колоде, а руки свесились по ее бокам до самой земли. Он пролежал так два часа, был ноябрь, накрапывал дождик. Я вышел посмотреть, живой ли он. Он громко храпел, пуская пенные слюни, но в том ли жизнь? Когда я посмотрел в окно в четвертый раз, картина была очень грустная, все пропитанная одиночеством, разбухшая от сырого экзистенциализма. Двор был пуст, и даже Колода куда-то скрылась. В центре двора стоял и урчал маленький медицинский рафик. Он не трогался с места и был похож на последнего в мире жука. Внутри него решали, как быть. Я будто слышал каждое слово, все аргументы и контраргументы перед лицом дремлющего факта. Наконец, там решили, что береженого – то есть, их самих – Бог бережет, попятились и уехали. Увезли.