Завтра День Медработника, страшный праздник, пишу эти строки 15 июня 2002 года.
Помню, как я отметил его однажды, и больше уж так не отмечал. Работал я тогда, естественно, в незабвенной моей больнице, о которой уже столько сказал, что вся она икает; все расселись по специально присланным медицинским рафикам и понеслись на озеро. Уролог К., возлегший на место больного, показывал гениталии. Прибыв на место, укатались за десять минут, не дождавшись закуски, благо взяли с собой пятилитровую канистру спирта. Одна сестричка ухитрилась за полчаса отдаться трем разным желающим. Потом меня доставали из озера, в котором я заблудился на самой середке, и ободрали всего меня о трухлявый причал; потом я вдруг потерял то, в чем купался, и уролог К. одолжил мне брюки, а после потребовал их назад, а я отказался отдать, аргументируя отказ пропажей одежды. Наконец, мои купальные принадлежности нашел на дереве больничный ОМОНовец, охранник, который тоже поехал с нами и ревел на весь лес что-то смутное.
И вот рафики потянулись обратно; из них на полном ходу выпадали люди. Их подбирали и, по прибытии в больницу, грузили на носилки и завозили в приемный покой, где уже были подготовлены так называемые «пьяные комнаты» с капельницами. Дежурная служба с завистливым изумлением встречала каждую новую каталку. Больше я на пикники не ездил. И мудро поступал!
Профком больницы снял нынче под это дело целый пионерский лагерь, теперь пустующий; лагерь назывался «Айболит», и сегодня есть все основания разбить это словечко обратно, на две первоначальные части. На доктора С. там напали озверевшие, оголодавшие женщины; его потащили в кусты, но другая половина, возревновавши, коллегу отбила.
«Пока они дрались, я уполз», – рассказывал С.
И показывал кровавые шрамы на пухлой груди, от маникюра. Жаловался еще, что спит, повернувшись к жене боком, и будет так спать долго, пока все не пройдет.
В местности, где я коротаю летние дни, есть один такой очаг цивилизации под названием «Клуб». Раньше в нем показывали фильмы «Жандарм женится», «Приступить к ликвидации», «Груз без маркировки» и «Винету – сын Инчу-чуна». Теперь в нем танцуют, с пятницы до понедельника. В такие дни я обхожу это место стороной, потому что на подобных мероприятиях сначала убивают, а потом уже танцуют. На днях (2002 год, июнь), возле озера, я видел человека, который был крайне пьян и вообще уже давно болел алкогольной дистрофией. Он купался, и я имел удовольствие наблюдать его татуировки – отнюдь не случайные веселые картинки типа «Севера» или сердец-черепов, пронзённых стрелами-якорями. Нет, это была заслуженная живопись, достойная ветерана: кресты, купола, рогатые дьяволы, которых выкалывают за особенные заслуги перед обществом. Шатаясь, этот человек вышел из воды, отжал семейные трусы и подсел к двум другим отдыхавшим, людям чуть более светским. Они заговорили о танцах. И я услышал, как он – не без высокомерия – признался:
– Я уже вышел из возраста, когда ходят в клуб на танцы.
Тут я вспомнил одного моего однокурсника, из деревеньки родом. Он рассказывал про танцевальные обычаи своих земляков, и мне запомнилось царившее там негласное правило: дама, отказавшаяся после танца отдаться кавалеру, немедленно получала в морду. «Раз танцуешь – значит, и всё остальное», – объяснил мой друг. «Но знает ли дама, что за отказ от дальнейшего она получит по морде? " – спросил я наивно. «А как же, – степенно ответил тот. – Конечно, знает». «И все равно отказывается? " «Отказывается». «И все равно танцует? " «Танцует».
В той же деревне, раз уж зашла о ней речь, был у моего товарища дядя, так этому дяде он потом носил передачи в «Кресты». Дядя получил два года за ограбление продуктового магазина. Оказалось, что его застыдили: вся деревня давно отсидела, а дядя вообще не сидел. Вот он и решился: взломал дверь и унес два ящика водки. Вся деревня пила эту водку, и менты тоже пили, а когда допили – посадили дядю.
Когда в электричке запели в очередной раз, я подумал, как быстро мы забываем вещи, без которых прежде не мыслили своего существования. Еще два года тому назад я катался на работу в пригород и всякий раз, приближаясь к Лисьему Носу, изображал засыпание. Мне не удается заснуть в электричке, но я удовлетворялся законным правом на дремоту и усердно ее изображал. И тут в вагон входил кряжистый человек с баяном. В его репертуаре значилось только одно блюдо: песня «Малиновый звон», и сам он был с малиновым лицом; эта песня давно уже сделалась неотъемлемой частью придорожного пейзажа. Малиновый мудозвон пел очень громко, это многим нравилось, ему щедро подавали и говорили «бис», а я бормотал рифму к «бису».
Читать дальше