Литагент Нордмедиздат - Три любви Фёдора Бжостека, или Когда заказана любовь

Малгожата снова начинает думать о Фёдоре. Он ей дорог и он единственный в её теперешней жизни, а потому, даст бог, всё поправится, и болезнь уйдёт – они будут вместе бороться с ней и победят её. Непременно. Иначе просто быть не может. Иначе для чего тогда жить вообще? Малгожата подсаживается к Фёдору, гладит его по руке, они улыбаются друг другу и начинают обсуждать планы на ближайшее будущее. Они, конечно, прежде всего, зарегистрируются, причём здесь, в Польше, чтобы ему легче было сюда переехать. Шумной свадьбы устраивать не будут, так, свидетели и несколько знакомых с её стороны и хотя бы один свидетель – со стороны Фёдора. После регистрации в магистратуре поедут в ресторан, а точнее, в небольшой ресторанчик – есть у неё один на примете, уютный и недорогой. Находится он в нескольких километрах от Устки, там будет меньше посторонних глаз, и это хорошо, потому что счастье своё не надо афишировать – появятся завистницы, которые либо сглазят, либо наведут порчу. Фёдор смеётся, неужели она верит во всё это? Да, верю – отвечает она – Устка маленький городок, а в маленьких городках все верят в тёмные силы. Жить они будут у неё, благо сын с женой обитают сейчас в квартире бабушки, которая скончалась год тому назад, а дочка тоже вот-вот должна переехать к мужу в городок Лебу. Пока Фёдор будет совершенствовать язык, они начнут потихоньку прощупывать возможности его трудоустройства. С его специальностью можно будет обратиться в местный аэроклуб, в мастерские, в конце концов, в любой находящийся рядом аэропорт. Да, возраст уже не тот, мест свободных при нынешнем кризисе нет, но при такой высокой квалификации и опыте, как у Фёдора, что-нибудь да отыщется. В конце концов, можно будет использовать его знание русского языка: например, водить экскурсии из России или попробовать себя в роли переводчика. Было б здоровье, да голова на плечах. Но ведь всё это имеется, не правда ли? Фёдор улыбается и утвердительно кивает головой. Да, и самое главное, она обязательно познакомит его детей со своими – хотят они этого или нет, но пускай дружат, пускай преодолевают разность менталитетов, привычек, обычаев. Она вот своим ремеслом всё время стирает эти границы и рисует и арабов, и евреев, и немцев, и китайцев, и других. Да, они ей платят за это деньги, но ведь где-то, быть может, на самом краюшке земли, кто-нибудь из них посмотрит на свой портрет и вспомнит, что написан он был рукой польской женщины и ему захочется приехать сюда ещё раз. А это уже память, может быть даже дружба двух стран, двух народов. Высокопарно, конечно, звучит, но какая-то доля истины и щепотка её участия в этом есть. Как бы вспомнив о чём-то, Малгожата достаёт из стола лист бумаги и протягивает его Фёдору. Это его портрет, на котором он изображён в постели спящим. Он долго разглядывает свой портрет, затем спрашивает:

– Вроде похож, только почему в постели?

– Ну, ты ведь категорически отказался мне позировать. Вот я и запечатлела тебя, когда ты спал. Кстати, черты лица, когда позирующий спит, получаются идеально, правда, внутренний мир передать в таком состоянии труднее. Но, изучив этот твой мир, как мне кажется, может быть не до конца, я сделала портрет, как сумела.

– Спасибо. Теперь я буду знать, как я выгляжу во сне. В этом состоянии в зеркало на себя ведь не посмотришь.

Фёдор уехал на следующий день. Рейсовый автобус останавливался прямо у её дома и, наобнимавшись и нацеловавшись, Малгожата ещё долго оставалась стоять у калитки после отправки автобуса. Ну, прямо как в советском фильме 50-х годов, про который она вспоминала на концерте, только что не помахала платочком и его же краешком не стала смахивать набежавшую слезу. А следовало бы.

На вокзале в Петербурге Фёдора не встречал никто, разве что привокзальный пьяница, попросивший десять рублей, которых, как всегда, ему не хватало на выпивку, да холодное, дождливое утро. Дочери позабыли, что у них после смерти матери всё-таки остался ещё отец, и, как большинство молодёжи сегодня, жили исключительно собственной жизнью, наплевав на своих родителей и вспоминая о них только в тех случаях, когда нужны деньги. Фёдор даже не знал, кто из дочерей замужем, а кто нет. Вроде и та, и другая жили с мужиками, детей ни у одной из них не было, месяцами он их не видел, правда, про Алину старался не думать ни хорошо, ни плохо, так как чувствовал перед ней пожизненную вину. Вину, которую нельзя было ни забыть, ни стереть из памяти, ни затушевать никаким покаянием, ни искупить, даже мотивируя её, эту вину, учением Фрейда. Он хотел ей добра всем своим отцовским сердцем, но она отказывалась принимать это добро. Причём, отталкивающим мотивом были не оскорбление и не обида, про которые она давным-давно уже забыла, а цивилизованная дикость, в состоянии которой находится большинство нынешней молодёжи. И, как свидетельство, брошенная на ходу фраза: «Станешь опять лежачим, нанимай сиделку. У меня свободного времени на тебя не будет». У Фёдора долго не выходил из памяти этот жёсткий ответ Алины, и он приходил к выводу, что семьи у него здесь больше нету. Уже десять лет, как нет жены, а вот теперь и дочерей, и что они, дочери, ничем не отличаются от большинства других дочерей и что, похоже, именно здесь, в России они вот такие, подлые и жестокие, а вот, скажем, в Польше, на которую он теперь мог ссылаться, они другие. Они, безусловно, лучше и наверно из-за того, что там в молодом возрасте все без исключения проходят конфирмацию, как и во всём западном мире, а это огромный воспитательный момент, который посильнее пионерской и комсомольской клятвы, морального кодекса строителя коммунизма и рекомендации в партию. В России сегодня воспитывают молодёжь дискотеки, телешоу типа «Дом-2» и подростковые колонии, число которых после советского периода не намного уменьшилось. Правда, и дискотеки, и молодёжные телешоу есть и на западе, но главное то, что там, в большинстве случаев, кроме этого, есть семья и есть нормальные родители. А какие родители, такие и дети. Этот упрёк Фёдор предъявлял самому себе и к тем, у которых хорошие дети, себя не причислял, то есть он не причислял себя к правильным родителям, да и когда была жива Света, тоже правильными их назвать вряд ли можно было – с грустью рассуждал он.