Александр Пиралов: Неадекват

Сев за обшарпанный «Красный Октябрь», я увидел, что несколько клавиш, ключевых для ноктюрна, западают. Знаменитые октавы в левой руке было уже не сыграть. Правда, меня это не слишком смутило, ибо я давно решил проблему бездействующих клавиш, ухарски внося коррективы в оригиналы исполняемых мною классиков, справедливо полагая, что классики не обидятся, а слушатели не поймут. Сейчас я заменил октавы нотами, и вышло вполне ничего, если не считать двух фальшивых звуков, так как палец дважды сползал с частично отколотой черной клавиши. Внимали до неприличия тихо, к чему я тоже не очень привык.

Должен признаться, этот ноктюрн я так до конца выучить не удосужился. Средняя часть в нем технически непростая, а самое главное, она отпугивает моих слушателей смятением и эмоциональным накалом, а наводить на электорат тревогу великой музыкой – дело не самое безопасное, ибо Исидор мог бы и полюбопытствовать, а что бы я хотел всем этим сказать.

Так что вместо непосильного для меня фрагмента я присобачил среднюю часть ноктюрна ля бемоль мажор, гораздо более легкую, а главное трогающую сердца изнывающих по любви дам, что для меня особенно важно, ибо играю я главным образом для них. Эффект стопроцентный.

И сейчас я, почти не снимая ноги с педали, подобно заправскому таперу колотил именно эту «версию» и почти физически ощущал недоумение зала, который ждал от Красавцева чего угодно, но только не Шопена; о том, что ее дурят, публика, конечно, не догадывалась. Я играл это попурри десятки раз в разных компаниях, и никому даже в голову не приходило, что его обманывают. Слова «мистификация» – возможно, оно могло показаться кому-то более подходящим – я сознательно избегаю, потому как считаю, что мистификация должна быть непременно связано с чем-то высоким и духовным, а что может быть высокого и тем более духовного в обыкновенном жульничестве? После того, как был изображен последний звук, послышались два-три жидких хлопка, которые тут же заглушил призыв Пряхина:

– Поблагодарим же Афанасия, от всего сердца поблагодарим наш народный талант!

Сердец зала хватило еще на несколько хилых хлопков, после чего из-за стола, покрытого пыльным, оставшимся еще с коммунистических времен кумачом, поднялся Исидор Красавцев и потопал к трибуне, а «народный талант» бросился сломя голову к выходу, дабы не слушать еще и чужое вранье. Хватало собственного.

Я уже был в дверях, когда кто-то осторожно похлопал меня по руке. Обернувшись, я увидел девочку лет двенадцати с решительным подбородком и похожим на поваленную пирамидку носиком, на котором нелепо болтались то ли пенсне, то ли очки, что усугубляло и без того довольно стервозное целое.

– Ты меня?

– Вас, дяденька Подхомутов, – ответила девочка на редкость противным голоском, то ли хриплым, то ли визжащим. – Вас…

– Что тебе, дитя мое?

– А я, дяденька, между прочим, в музыкальной школе учусь.

– Похвально…

– И знаю, что в этом ноктюрне совсем другая середина…

– Для ученицы музыкальной школы ты проявляешь поразительное невежество, – заметил я тем менторским тоном, который обычно использовал в беседах с моими слушателями. – Тебе, ребенок, следовало бы знать, что великий Шопен сочинил несколько вариантов этого ноктюрна. Я исполнял раннюю версию.

Это была, конечно, полная чушь, однако я пытался сразу же подавить нахалку безапелляционностью и строгим видом, что обычно действует, особенно на детей. Однако это дите сдаваться не собиралось.

– Боюсь, что поразительное невежество проявляете вы, дяденька. Ноктюрн сочинение 32 номер 2 ля бемоль мажор Шопен создал в 1837 году. А ноктюрн сочинение 48 номер 1 до минор, который вы, с позволения сказать, играли – в 1841. К тому времени ля бемоль мажорный ноктюрн был уже известен, поэтому Шопен никак не мог использовать его среднюю часть даже в версии более позднего произведения.

Сказав это, она принялась рассматривать меня с иезуитской ухмылкой…

Как-то тетка Валерия заметила, что если я и способен чего-то добиться, то только не в музыке. Сказано это было фирменным тоном знатока, который выработался у нее годами жизни с клеймом соломенной вдовы, когда приходилось чем-то компенсировать собственную ущербность. На это мать, считавшая, что если я и способен добиться чего-то, то только в музыке, парировала «завистницей», а та, в свою очередь, погрузилась в пространные рассуждения о блудницах, которые никак не могут понять, где их место, а потому бесстыдно лезут в интеллигенцию.