Александр Пиралов: Улыбка Анаит

– С каких слов начинаются «Двенадцать стульев»? – спросил я, считавший себя знатоком романа и потому присвоивший себе право экзаменовать всех и каждого на его знание.

Мне было двадцать два, я был невероятно самоуверен и – подобно подавляющему большинству молодых нахалов – страдал от завышенных самооценок.

– А с каких слов начинается двадцатый Сонет Шекспира? – последовал немедленный ответ, и я, уже успевший на отлично сдать экзамен по зарубежной литературе, почувствовал себя крайне неуютно.

Сонет был мне неизвестен, и вообще к подобным вопросам я не привык, относя их к сфере собственных прерогатив, а то, что мне моим же оружием дала сдачи девчонка, уже больше походило на позор.

Девчонку звали Анаит.

Я даже ухитрился уронить нож, дабы был повод залезть под стол и оценить ее ноги, которые оказались очень даже приличными, и уже этого было достаточно, чтобы ангажировать их на твист.

Назвать ее красавицей» я бы не рискнул. Точнее была бы цитата из Фаины Раневской: – «Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила».

Она была действительно мила, притом чертовски. Большие выразительные глаза, цвет которых составлял резкий контраст матовой коже, столь распространенной на юге с характерным для него смешением кровей, светились некоей недосказанностью, будто бы она задалась целью оставаться для окружающих не совсем понятной. Тонкие, но вместе с тем чувственные губы были изящного волнистого рисунка и вместе с острым подбородком образовывали на редкость изысканный ансамбль, и казалось, ей не хватало только шляпки с вуалью, чтобы сойти с рекламы польских духов «Быть может…», от которых с ума сходили в ту пору все женщины. И вообще вся она светилась некоей экзотичностью, будто была обитательницей затерянного в океане острова, чудом оказавшаяся среди стандартных акселератов конца шестидесятых, грезивших «Битлзом», твистом, КВНом и джинсами. Но больше всего в ней поражала почти достигавшая талии коса. И даже не столько сама коса, сколько то, что ее не срезали, как давно сделали все мои знакомые девчонки, а напротив носили с подчеркнутым вызовом, как драгоценный раритет.

– Ну, забыли, а может, не знаете? – спросила Анаит, одновременно не позволяя мне войти в танце в контакт больший, чем позволяли действовавшие тогда правила приличия.

Она пришла на вечеринку, заручившись прикрытием, сказав родителям, что будет ночевать у подруги. Об этом мне стало, конечно, известно много позже, а сейчас я просто оценивал свои шансы на успех и находил их более, чем призрачными, ибо она прямо-таки исходила строгими семейными установками, сформированными южным моральным кодексом, а это была такая стена, через которую было не перепрыгнуть даже самым матерым наездникам, к коим у меня все-таки хватало ума себя не причислять.

– Шекспир не принадлежит к числу моих любимых авторов, – почти соврал я, признавая свое поражение и стараясь не замечать ее торжествующей улыбки.

Мы танцевали под Леннона, и мой закадычный друг Белый Гамлет (альбиносы у армян – большая редкость, и потому это было чем-то вроде его визитной карточки), устроивший вечеринку по поводу своего дня рождения, был невероятно горд, что ухитрился разжиться записями ливерпульской четверки. Они с Анаит были заняты в главных ролях в спектакле народного театра по культовой пьесе того времени «104 страницы про любовь», и Гамлет – без всякой надежды на успех – пригласил ее, но, как ни странно, она пришла.

И теперь дело двигалось, похоже, к сто пятой странице.

Гамлета я сумел отодвинуть, и тому пришлось сесть к своей Терезе, которая сохла по нему, как герань в обезвоженном горшке. Вне себя от радости, она тотчас же снеслась здравицей. Очередной тост, хоть на мгновение, нас с Анаит и разделил, но не понудил меня отпустить ее руку даже, когда я ухарски осушал бокал. И как только Леннон зазвучал вновь, мы опять были в круге. Она шла за мной охотно, даже позволив взять себя за талию, что было неслыханной смелостью, ибо женская талия в процессе ухаживаний была в ту пору едва ли не такой же запретной зоной, как и грудь.