Алексей Поликовский - Жена миллионера

Опять же, я не помню слов, которые он произносил, представляя меня ей. Все было очень быстро. Она посмотрела на меня с любопытством, которое удивило меня. Во мне нет ничего, достойного любопытства или хотя бы трех минут интереса. У нее были карие, цвета каштана, глаза, и когда она смотрела на меня, тьма в них сгустилась и стала горячей, жаркой. Всего секунда, но в эту секунду она умудрялась пронзить вас. Я никогда ни у одной женщины не видел такого откровенного, такого смеющегося, такого бесстыдного взгляда. И при этом в нем было совершенно явное, совершенно откровенное любопытство девочки, которая едва сдерживает так и рвущиеся из нее вопросы: «А кто вы такой? А кто ваша жена? А чем вы живете? А сколько у вас денег? А что в вашей жизни было такого интересного, что вы можете мне рассказать?» Все это мелькнуло в ту короткую секунду, когда она улыбнулась мне углами своих нежных, чувственных, чуть припухлых губ и сказала какую-то нейтральную фразу, которую хозяйка дома должна говорить гостю и которую я, конечно, тоже не запомнил.

У нее было бледное узкое лицо с тонким носом и идеальными эротическими губами, которые всегда выглядели так, как будто она только что целовалась с кем-то за дверью. У нее были гладкие, крашеные в красноватый цвет волосы, распущенные по плечам. Она была в темно-синей мужской рубашке с расстегнутым воротом и в синих старых джинсах. Она, как и он, носила дома шерстяные носки и коричневые туфли без задника. Я думаю, две пары этих одинаковых туфель они купили для себя в тот день, когда дом перешел в их владение; я полагаю, что с этой покупкой у них были связаны какие-то воспоминания и переживания, и еще я считаю, что эта покупка означала для них начало их семейной жизни здесь, в Монтре, на берегу озера; во всяком случае, гостям в их доме предлагалась совсем другая обувь. Она была высокой, почти вровень со мной, а у меня рост метр восемьдесят два. Господин Болдырев, кстати, еще на несколько сантиметров меня выше. Он сел, а она склонилась над ним, опершись тонкими руками о подлокотник его кресла, и сказала ему на ухо несколько слов. Он кивнул. Она повернулась ко мне, улыбнулась своей многозначительной манящей улыбкой и ушла.

Итак, мы сидели на террасе, выложенной светлой плиткой, под черным металлическим каркасом, за длинным деревянным столом, на котором стояла бутылка французского коньяка и блюдце с ломтиками лимона. Этот большой и грубый стол был предназначен для того, чтобы собирать за ним большую компанию друзей, которые громко разговаривают на террасе долгими летними вечерами; за этим столом хорошо было бы праздновать дни рождения, годовщины свадьбы, день помолвки и день первого поцелуя. Но ничего подобного в их доме никогда не бывало. Они действительно жили отстранено и в какой-то странной рассеянности. Стол одиноко стоял на большой террасе, и только изредка за него усаживался хозяин и редкий заезжий гость, вроде меня. Вообще, в их жизни почти не было людей, что не удивительно: им хватало друг друга. Когда он смотрел на нее, было ясно, что она для него значит. Когда она наклонялась, чтобы сказать ему что-то на ухо, было понятно, что их связывает глубокая и неисчерпаемая нежность. Но не только. Я с первой же встречи с ними чувствовал и что-то еще, что поначалу не мог объяснить сам себе и выразить словами.

Это была словно какая-то тень, все время висевшая за их плечами. Когда мы чуть позднее в тот день перешли в гостиную на втором этаже и сели обедать, я обратил внимание на ту несколько странную предупредительность, которую господин Болдырев демонстрировал по отношению к своей женой. Иногда она словно впадала в летаргию. Она сидела за столом, опустив ресницы, ничего не говоря, и он тогда начинал волноваться и спрашивал, не стоит ли ему что-то сделать. Сходить на кухню? Принести соль? Из состояния летаргии она очень быстро переходила к состоянию оживления. Тогда на ее бледном лице появлялся румянец, в темных глазах возникал блеск, голос струился, как шелк, и он тогда вновь бросал на нее быстрые взгляды, словно проверяя, все ли с ней в порядке. Иногда они встречались глазами и без слов что-то говорили друг другу. В такие моменты я чувствовал себя крайне неловко, как человек, который случайно стал свидетелем интимной сцены. Во всем этом была какая-то нервная неустойчивость и опасность чего-то, о чем я не имел понятия. Я уже сказал, что им вполне хватало друг друга, но было тут и еще такое ощущение, что они недавно кого-то похоронили и теперь проводят дни в своем доме в растерянности и печали. В глубокой печали. Почему-то шторы на окнах в их доме были всегда наполовину задернуты, и в комнатах было сумрачно, почти темно.