Леонид Кабалов - Откровения юродивого. Записки изгоя

– В жизни моей самолеты еще будут, а Находки может уже не быть, – объяснил я свой поступок, казавшийся ему странным. – Да и денег у меня не столько, чтоб летать.

– Из Хабаровска в Находку, а потом морем в Магадан, с пивом, дороже, чем самолетом.

– Пусть все идет так, как идет – пройду свой путь от начала до конца, как назначено.

– Ну-ну! Тебе виднее… И кем же будешь ты в Магадане?

– Журналистом.

– Журналистом? Не профессия! Мужик должен пахать, воином быть…

– Но и вы, астрофизики, тоже не воины и не пашете.

– Я не пример, я сброшенный… На Колыму звали и меня – в старатели, но я нет, от Амура я никуда. Это же единственная в мире река, которую величают батюшкой!

– Земле не нужны астрофизики, – продолжал он, хмелея от кружки пива. – Но дело не в этом. Всякая-любая профессия – это функция, оковы, а человек должен быть свободным на все четыре стороны, и я свободен!

– Свободен, как муха в паутине.

– Не муха, а птица: куда хочу, туда и лечу, – и он показал, как летают свободные: замахал над головой руками крест-накрест.

– Птицы так не летают.

– Летают и хуже, – возразил он неожиданно с раздражением, даже злобой. – Вот даст Магадан тебе под зад – на себе узнаешь, как летают.

– На носу у вас пена! – сказал я, почувствовав тоже раздражение.

Не люблю я в себе резкие такие переходы-перепады настроения, но ничего не могу поделать, как ни стараюсь. Я сразу же ушел, а свободнолетающий как ни в чем не бывало свободно допивал пиво из моей кружки.

Белый теплоход, на который в Находке я взял билет до Магадана, был в своем роде первопроходцем – первый из тех белых, которые стали ходить на Колыму после ГУЛАГа. В Находке подтвердилось худшее из моих предсказаний погоды – шел дождь, и чайки, прилетавшие на берег, уже не возвращались в море. Кучками и поодиночке сидели они уныло на причалах, бревнах мокрых, гальке и песке, похожие на хлопья пены морской, выброшенной волнами на берег. Чайки вскрикивали и стонали, словно у них было горе. И дождь был тоже как больной: моросит-моросит – и вдруг порыв резкий с жесткими крупными каплями.

Говорили, что в Охотском море штормит, но теплоход отошел от причала по расписанию. Стою на палубе и прощаюсь с Находкой – городом, которого я не знал и который не знал меня. И теперь только, когда в лицо ударил холодный ветер северный, я ощутил, почувствовал и начал осознавать, к у д а я еду.

– И как предчувствовал я тогда на хабаровском вокзале! После уже не было в моей жизни ни поездов дальних, ни белых теплоходов, – рассказываю я Страннику о своей послеуниверситетской одиссее из Москвы в Хабаровск и потом в Находку и Магадан. – На самолетах летал. И вот что удивительно: вспоминается в поездке той дальней все, а сердце щемит от пустяков – от деревьев, клонившихся по ходу поезда, от шарфа в поезде встречном, рек немых…

Канистры наполнены, но уходить не хотелось. Желобок у родника уже новый – не берестовый, а алюминиевый. Вода из него падает в вымоину, как в чашу, и дальше бежит к берегу, с которого опять падает – в пруд, веселая, яркая. Поет! Солнце то заслонится, то покажется из облаков, словно свет и тьма в небе играли в прядки. И когда свет прятался, то тьма-тень на землю не ложилась, а передвигалась, как живая.

– Алый шарф так и остался в моем воображении красивою птицей, – сказал я не без смущения, стесняясь почему-то говорить об этом. – И теперь кажется, что тогда во встречном поезде мелькнуло счастье… Мелькнуло и исчезло. После я уже не встречал ничего, что было бы похожим на счастье. Розовую видел чайку, но ее убили.

Уходя, мы услышали на Воре голоса, детский и женский. На мосту, подвешенном на тросах над речкой, озорничал карапуз лет шести – раскачивал мост, а на берегу мать махала руками, и оба кричали. Мост смеялся, захлебываясь от восторга, а берег грозил.

– Не надо, – сказал Странник, когда я поставил канистры, чтобы пойти на помощь женщине. – Не надо.

– Почему?

– На вас, чужого, мать кинется, а карапуз сигануть может с моста, со мной было такое. В случае чего мать сама бросится и на мост, и в речку, а на чужого кинется, меня даже ударили.

Пожав плечами и постояв в нерешительности, прислушиваясь к голосам, уже затихавшим, я снова взял канистры, и мы пошли вдоль пруда по старой аллее липовой, затененной до самых вершин. Зарастающий пруд был с ряскою по кайме берега; пруд гибнул, но в нем было столько поэтического, грустного, что казалось, таким он и быть должен. Вышли на дорогу чуть шире проселочной, с асфальтом, не просохшим еще после вчерашнего и ночного дождя. Дорога вела в бывший пионерский лагерь «Подмосковные зори» и в пансионат «Заря», тоже бывший.