Сергей Пустовойтов - «Обретение» и другие рассказы. Современная проза

Видимо Лейле было суждено сыграть в жизни Андрея очень важную роль.

Когда она однажды проходила по кафе, подняв голову и прямо глядя перед собой, один из наших товарищей сказал, что она похожа на царицу.

С тех пор никто из нас ее иначе не называл. Между прочим, в этом замечании было что-то очень верное: со стороны казалось, будто эта девушка действительно несет в себе невидимый царственный генотип. Она была очень красива. Она была красива настолько, что даже ее нелепый грим; вместо бровей у нее были две тонкие линии, нарисованные черным карандашом и резко загибавшиеся

кверху, губы она красила помадой, в которой преобладал фиолетовый цвет, даже этот грим не производил того убийственного впечатления, которое он должен был бы производить.

Волосы ее были выкрашены в бледно-желтый с рыжим отливом цвет.

Раньше, познакомившись с ней ближе, и проводя в ее постели, достаточно много времени, я узнал, что каждое утро она проделывала над своим лицом не меньшую работу, чем актер, который гримируется перед выходом на сцену. Это, впрочем, не мешало ей повторять, что ее наружность, ее

совершенно не интересует.

Но конечно, если бы все ограничивалось только

внешним видом, она никогда не имела бы того успеха, который сопровождал ее всюду, где она появлялась.

Лейла по национальности была кабардинкой, вдобавок, кажется, с примесью еврейской крови. Она поступила на историко-филологический факультет педагогического института, а потом перевелась к нам в АЭИ.

Причем она не знала таких вещей, как скорость света, закон Ома, прогрессия, логарифмы или закон притяжения. Но в области искусства и психологии у нее были познания столь же обширные, сколь неожиданные. Впрочем, ее интересовало только это, все остальное казалось ей не заслуживающим внимания. Денег у нее было очень мало, жила она в небольшой съемной квартире. Откуда Лейла

получала те скудные средства на жизнь, которыми она располагала, тоже долгое время было неизвестно, и только однажды совершенно случайно выяснилось, что

некоторую сумму каждый месяц ей присылал тот самый ее отец, которого, как она говорила, не существовало. Ей было двадцать два или двадцать три года.

Чего она совершенно, казалось, не выносила, это была простота. Простота в искусстве или в человеческих отношениях, ей казалась чем-то унизительно примитивным. Это проявлялось даже в самых обыкновенных разговорах. Лейла, например, никогда прямо не отвечала на поставленный ей вопрос:

«Ты будешь завтра в институте?»

Она как будто была просто неспособна прямо ответить «да, буду», или «нет, не буду».

Она говорила: «Почему это тебя может интересовать?» Или: «Не все ли тебе равно?»

Поэтому сколько-нибудь длительное пребывание с ней было утомительно, несмотря на то, что она нередко бывала интересной собеседницей.

У нее были большие карие глаза с неизменно сердитым выражением, и даже в ее смехе всегда слышался оттенок какого-то непонятного и, в сущности, беспредметного гнева.

Множество ее поступков отличалось раздражающей непоследовательностью. Она уславливалась с кем-нибудь идти в кино, за ней заходили, ее не оказывалось дома, или она оставляла записку – «я раздумала». Она обещала прийти и не приходила.

Но другим она никогда не прощала, ни непоследовательности, ни неточности. Ей же это чаще всего прощалось потому, что ни у кого из нас не возникало сомнения о том, что за всей этой раздражающей ее внешней неприемлемостью должен существовать или не может не существовать целый мир, эмоциональная напряженность которого была одновременно бесспорна и неудержимо соблазнительна. Надо было только преодолеть эти внешние препятствия.

И ради того, чтобы проникнуть, наконец, в этот мир, это, конечно, стоило сделать.

Если в этом были убеждены не все или, вернее, не все были убеждены до конца, то Андрей для этого был готов на любые испытания.

Я свою порцию испытаний и наслаждений от нее получил, и был выставлен за дверь окончательно.

Со стороны можно было подумать, что Андрей создан именно для того, чтобы стать ее новой жертвой.

С самого начала установилось то, что определило их отношения: ей было позволено многое, ему не прощалась ни одна ошибка. Причем, ошибкой могло быть все: не та интонация, недостаточная быстрота или точность ответа, неверное движение – все, что угодно. Он как-то пришел ко мне с сияющим видом и сказал, что Лейла, наконец, согласилась принять от него в подарок книгу стихов, выбор которой она предоставляла ему. Но когда я встретил его на следующий день, он был мрачен, печален и неразговорчив.