Валентина Рыжкова - Воспоминания о детстве

Мама плела кружева и вышивала бисером, а потом вязала нам теплые носки на зиму. У нее было много работы, поэтому иногда она просила соседку Паулину Ричардовну посидеть с нами. Соседка целыми днями сидела у нас; она пила кофе на кухне с кухаркой, болтала с мамой о погоде и ценах на лекарства, спала в кресле-качалке, осторожно покачиваясь. Ее монотонное сопение долго бродило по гостиной, даже тюлевые занавески на окнах колыхались. Нас с Ромкой Паулина Ричардовна кормила земляничным вареньем.

Нам с Ромкой было хорошо, потому что мы были еще маленькими. Мне не надо было вставать в половине седьмого каждое утро, как Катьке, и тащиться в женскую гимназию. Ромке тоже не надо было вставать так рано, как папе, и идти в контору. Ромка был к тому же младше меня на два с половиной года, он не дотягивался до нашего обеденного стола, поэтому ему на стул клали диванные подушки. Мы с ним вместе не дотягивались до дверного звонка, и до кнопки лифта, и до всех выключателей. А Ромка – еще и до подоконников. Ему вообще часто приходилось куда-нибудь спешно взбираться, чтобы не пропустить что-нибудь интересное. Забавно было за ним наблюдать, когда он карабкался на стул, на кресло или на собственную кровать. Ромка при этом всегда пыхтел, как паровоз.

У нас с Ромкой было счастливое и беззаботное детство, только игрушек было мало, и все старые. Их все Катька поломала еще до нас. До сих пор не могу поверить, что Катька могла быть такой же маленькой, как мы. Ведь она даже не умела играть.

У Ромки хранилась под кроватью коробка с оловянными солдатиками. Все они уже давно пострадали в многочисленных кровавых сражениях: у кого не было руки, у кого ноги, у кого головы. Лошади растеряли всех своих кавалеристов, пушки разваливались. В последнем бою Ромка так измаялся со своей никудышной армией, что лег спать и забыл пушки на подоконнике. Все следующее утро они простояли под палящими лучами солнца, не выдержали жары и почти совсем расплавились. Но, несмотря на все это, Генерал Наполеон Ромка снова и снова посылал свою армию в бой, не щадя солдат, коленки, локти, Паулину Ричардовну, которая никак не могла привыкнуть к Ромкиным неожиданным: “Ба-бах!”, раздающимся изо всех углов.

Гремел сервант, солдаты еле-еле тащились в бой под сердитое оханье соседки. Сражение начиналось в детской и передвигалось по квартире: из гостиной в прихожую, затем на кухню, опять в гостиную, в спальню, в Катькину комнату, опять в детскую и так далее. Ромка орал: “Вперед!” Солдаты шли и падали: где поодиночке, а где и целым батальоном. Вот один лежит под кроватью – погиб безвестно. Еще двое у комода в гостиной, пять под столом. Самая жаркая битва была, несомненно, в Катькиной комнате, тут их много попадало, пришлось спешно отступать. Катька открыла такой яростный огонь, что чуть было не погиб Генерал, храбро прикрывая свою армию. Выбрались оттуда только жалкие остатки. Чирикнутый орал “Марсельезу” и раскачивался из стороны в сторону, наблюдая за приближающейся армией, стрекотала швейная машинка, папа кричал из кабинета, чтобы ему не мешали работать, на кухне кухарка нещадно гремела посудой, вздыхала соседка, Катька жаловалась, а армия шла дальше. Ее остатки Ромка, как истинный Наполеон, бросил в прихожей, потому что мама позвала ужинать. Потом кухарка чуть не упала, наступив на солдат. Она облила их горячим супом.

После таких яростных битв вся квартира была усеяна трупами солдат и пушками. Лошади кавалеристов паслись обычно где-нибудь под диваном. Мама велела немедленно все убрать и не давала Ромке насладиться полем битвы.

Я перевязывала солдатам раны носовым платком. Ужас, сколько носовых платков уходило! Я разрывала их на веревочки и обматывала каждого солдатика с гордостью настоящего военного врача, а затем укладывала их в коробку до следующей войны. Мама не могла понять, что творится с нашими платками: каждую неделю ей приходилось шить нам с Ромкой новые носовые платки. Эти маленькие платочки были для нее важнее всего на свете, она ни за что не желала отпускать нас на улицу, не рассовав нам по карманам носовые платки. Мамина уверенность в ценности носовых платков передалась и нам с Ромкой. Мы заворачивали в них секретики и закапывали во дворе, правда, потом забывали, где что закопано.

У Ромки были солдатики, а у меня куклы – всего четыре. Самую большую звали Надежда. У нее были зеленые глаза и глупое выражение лица и одна нога была короче другой и все время отваливалась. Целых три дня после того, как мне ее подарили, ноги у нее были нормальные, но однажды, когда я сажала ее на стул, одна нога сломалась. Я ревела до вечера, благо папы не было дома – он терпеть не мог всяких слез и рыданий, особенно моего рева не выносил. Вот Ромка, тот умел плакать почти бесшумно, только всхлипывал, как паровоз, а я всегда ревела. Катька меня дразнила: “Рева-корова!” Ну, вот и тогда тоже ревела, а когда Паулина Ричардовна задремала, Ромка побежал на помойку, она на соседней улице, через несколько минут вернулся с кукольной ногой. Он каким-то чудом умудрился припаять эту ногу к моей кукле, но нога оказалась немного великовата.