Олег Чистов - Кыся-стервец. Современная проза

Прошли годы, какие там годы, десятилетия прошли-пролетели, а мне так и не довелось больше побывать возле этого дома.

Вот так я узнал, что у нашей семьи было старое родовое гнездо. Но что я, мальчишка, тогда в этом понимал. А вот теперь, вспоминая, я представил себя на месте тёти Поли. Каково ей было десятилетиями жить напротив этой вывески – «Красный Октябрь». Октябрь, который отобрал, обобрал и уничтожил всё и всех в её жизни. Никому такого не пожелаешь.

Уже потом – во взрослой жизни я довольно часто бывал в Москве. Тянуло, очень хотелось съездить на эту улицу, но вовремя себя одёргивал, думая: «Ну, приедешь ты, а дома может быть, уже и нет. Или и того хуже – дом до неузнаваемости перестроили под офисы с бутиками на первом этаже. Вон как за последние двадцать лет изуродовали старую Москву. Пусть лучше останутся в памяти не испоганенными воспоминания из детства. А вот сыновья пусть съездят, найдут, посмотрят. Должны знать свои корни».

В тот раз мы с отцом, действительно, ещё успели до поезда пробежаться по магазинам. В пятидесятые годы, как и в последующие десятилетия, где ещё можно было что-то достать из продуктов – только в Москве и Ленинграде.

У отца была мечта, купить «охотничьи колбаски», которые, как он говорил, делаются из натуральной медвежатины. А «поймать» их можно было только в трёх местах. В «Елисеевском», гастрономе №3 или в «ГУМе», на первом этаже справа. В «Елисеевском» их не было. Пока папа отстаивал очереди в один из отделов, а потом в кассу, я любовался убранством магазина. К тому времени мне ещё не доводилось бывать в музеях и мне казалось, что за короткое время я побывал в дух сказочных чертогах. Лепнина на стенах и потолке, зеркала в сияющих бронзовых рамах, цветные витражи на окнах. Как можно всё это назвать магазином и сравнить с тем, что я видел в своём городе?

Отец купил сыр, что-то ещё и мы быстренько спустились вниз по улице Горького к гастроному. И тут папе не повезло. Зато в кондитерском отделе он купил колотый шоколад:

– Это настоящий шоколад как у немцев в войну, – сказал он, когда мы вышли на улицу.

Я уже устал, еле ноги переставляю, но не скулю. Получил за свой подвиг кусок сладости, но отец предупредил:

– Ты его не грызи, зубы можешь сломать, засунь весь в рот и соси.

Быстрым шагом, по диагонали направились к улице двадцать пятого Октября. Как объяснил отец, эта старинная улица упирается в Красную площадь. Уже на ходу отец продолжил рассказывать о шоколаде:

– В войну точно такой входил в сухой паёк немецких лётчиков и офицеров. Они его растворяли в кипятке, и пили горячим. А мы, если удавалось найти, рубили его топором и пили с ним чай вприкуску. Грызть его зубами было невозможно, таким он был твёрдым. Правда, он попадался нам только первые два года войны. А с лета сорок третьего пропал, видно в тылу у немцев дела тоже шли плохо. Не до шоколада им было.

Я наивно спросил:

– А где вы его находили?

– Где, где?

Буркнул отец, видно, не ожидавший такого вопроса и уже пожалевший о том, что начал такой рассказ:

– У убитых в ранцах, в офицерских блиндажах, если успевали опередить царицу полей – пехоту. Это был первый рассказ моего отца о войне и один из немногих в последующие годы.

А рассказать ему было что. Прошёл всю войну с июля сорок первого до февраля сорок пятого танкистом, механиком-водителем. Москва зимой сорок первого – сорок второго года. Сталинград, Курская дуга. Дошёл до Будапешта, потеряв за эти годы четыре экипажа.

В тот московский вечер, мы быстро прошли по улице, смешавшись с толпой таких же жаждущих что-либо достать, и оказались в «ГУМе». Только тут отцу повезло. В продажу «выбросили» партию «Охотничьих колбасок». Очередь была просто дикой. К прилавкам вышел, какой-то тучный дядька, наверное, заведующий секцией и, перекрывая шум толпы, прокричал:

– Больше одного килограмма в руки, отпускаться не будет!

В очереди одобрительно загалдели:

– Правильно!

Одна женщина выкрикнула:

– А я вот с ребёнком стою?!

И тут эта лоснящаяся, торгашеская морда, решила схохмить:

– Ну и стой себе на здоровье! – Можно подумать твой ребёнок знает, что это такое, и ему так нужны эти колбаски.

Очередь затихла. Прошло несколько мгновений, прежде чем в этой тяжёлой, вязкой тишине, раздался голос пожилого мужчины, стоявшего за нами. Про такой голос говорят надтреснутый, дребезжащий, но тогда он мне показался звонким и режущим слух. Столько в нём было злости, что невольно хотелось втянуть голову в плечи.