Джек Суон - Цикличность

Из-за отсутствия окон, было тяжело вести счет времени, но через неделю после прибытия девушка додумалась каждый раз, когда объявляли вроде бы вечерний отбой, забираться под кровать и старательно выводить на мягкой, вечно сырой штукатурке зарубки ногтем. Их было уже почти сто, когда она считала в последний раз. Спустя столько времени, всем уже стало на неё плевать. Её перестали запирать в палате, перестали будить среди ночи люди в штатском с лицами военных, перестали допрашивать, перестали давать ей таблетки по десятке штук в день, перестали коситься на неё, перестали перешептываться за спиной. Синяки от наручников прошли, свежие шрамы на боках и бёдрах надежно скрывала синяя пижама. Хоуп смешалась с больными, и порой ей казалось, что вся её жизнь до этого была ненастоящей, а, как и говорят врачи, просто защитной выдумкой сознания.

Её допрашивали. Много, разными способами. С ней разговаривали мягким голосом женщины с добрыми лицами, на неё кричали высокие крупные мужчины, пахнущие табаком, рядом с ней задумчиво играли ножичками хрупкие застенчивые очкарики, ей предлагали сделки, её оставляли в пустых комнатах без мебели, света и даже одежды. Однажды её выволокли на улицу и просто привязали за ногу к колышку. Был приятный ясный день, похоже на раннюю осень, она с наслаждением грелась на солнце, лежала на тёплой земле, подставляла лицо прохладному ветру. Ей казалось, что это очередной метод пряника, но, как оказалось, это была одна из самых страшных местных пыток. Так и раскрылась правда об отсутствии окон – солнечный свет был губителен для людей в этом мире, он истощал и мучал их, подрывал здоровье. Было ли дело в биологии людей или в самом свете, Хоуп не знала. Но после этого случая её перевели из тюремной камеры сначала просто в закрытую больничную палату, потом – в палату психлечебницы.

Сначала, первые пару дней после задержания, Хоуп рычала, огрызалась, дралась, как загнанное в угол животное, и ни слова не проронила про Фокса. Тогда она ещё верила – он придет, вот-вот, ещё немного и он её вытащит. Потом её пытали, били, угрожали ей, и от былой бравады не осталось и следа. Она была, всё же, обычным человеком. Хоуп была готова сознаться в чем угодно, лишь бы это прекратилось, она рассказала им всё, вплоть до кофе и побега через окно, и военные сменились врачами, а она наконец получила немного желанного покоя. Покинуть лечебницу ей было нельзя, врачи сказали, что она бредит, и все её воспоминания – ложь. Хоуп, наученная не протестовать, да уже и сама сомневающаяся в реальности происходящего, смиренно покивала головой. Ей назначили лекарства, и попытались сдать обратно государству, но тут вновь словно из ниоткуда выросли военные в серых мундирах и с одинаковыми лицами, и безапелляционно потребовали с врачей вытащить настоящие воспоминания Хоуп. И она осталась, по сути, просто жить в лечебнице без возможности хоть когда-нибудь выйти. Главный врач, уронив голову на руки после ухода военных, издал жалобный вопль в пространство и честно сказал девушке, что вернуть её воспоминания нельзя, что ему всё безумно надоело и он не знает, что с этим делать, наорал на неё и выставил из кабинета, отпивая виски прямо из бутылки. Примерно тогда, как это было не иронично, у Хоуп умерла последняя надежда.

Фокс был ложью. Он и все его слова были сотканы из тонкой, почти гениальной манипулятивной лжи. Конечно, не было никакого геройства, никакого вселенского великого Зла. Он просто использовал её, как козла отпущения, как отвлечение внимания при побеге, для собственной выгоды, для собственного развлечения. За что? Почему? Она продолжала задавать себе эти вопросы, ответить на которые была не в силах. И, что самое мерзкое, она не могла заглушить свой голос в своей же голове, который твердил ей, что она виновата сама, что она заслужила всё произошедшее. Заслужила своей наивностью, доверчивостью, верой в такие глупые сказочки о приключениях и таинственных незнакомцах. Или же эти воспоминания и вправду были ложью, и Хоуп лишь оставалось гадать, что же с ней произошло, что было ужасным настолько, раз её разум счел такую жестокую, предательскую ложь про провалившееся чудо безопасней, чем правду? Чувство собственной вины убивало сильней всего. Большую часть времени ей было никак, она не чувствовала ничего, но порой сильные руки высокой круглолицей санитарки вытаскивали её, кричащую, с разодранными ногтями до крови плечами и руками из общей душевой, и потом с тонкой иглой шприца успокоительного вновь возвращалось ничего.