Вадим Филатов: Русское ничто. Две жизни дона Хуана де Агония, рассказанные им самим

После этого случая я начал испытывать адские головные боли, почти перестал спать по ночам и иногда терял сознание прямо во время школьных уроков. Меня обследовали в больнице, сделали операцию, вырезали опухоль, и вставили в череп металлическую пластинку. У меня нарушилась координация движений, что потом, когда я поступил в Московский университет и стал жить в Москве, постоянно отравляло мне жизнь, поскольку милиция и просто окружающие – все очень часто принимали меня за пьяного. Я чувствовал, что сил для дальнейшего существования остается все меньше и меньше, и поэтому выбрал несуществование. Я знал, что неприязнь к людям и всему человеческому, с геометрической прогрессией увеличивается в моей душе.

Известный борец за права негров Мартин Лютер Кинг вспоминал, что на формирование его убеждений в детском возрасте сильно повлияла разъярённая белая дама, которая несправедливо обвинила его в краже кошелька из её сумочки в супермаркете. У меня в детстве был совершенно аналогичный эпизод, только в роли белой дамы выступала шизофреническая москвичка, а дело происходило в кондитерской на Калининском проспекте. Но лично мне больше запомнился другой cлучай, тоже из детства. Мы с матерью приехали в Москву, где она в библиотеке Ленина писала свою диссертацию по философии и в обеденное время во главе большой очереди стояли с ней у дверей пирожковой, которая находилась возле этой самой библиотеки – ждали, когда она откроется. В середине очереди стоял прилично одетый негр с кольцами на пальцах и в очках в золотой оправе. Наконец, работница пирожковой открыла дверь и мы уже хотели зайти, но тут она увидела негра, оттолкнула мать рукой и, угодливо перед ним изогнувшись, пригласила его зайти первым. Негр радостно оскалился и горделиво прошествовал в дверь. Удивительно, что вокруг не раздались аплодисменты.

Мы развернулись и ушли, как оплёванные. С тех пор я тоже как Мартин Лютер Кинг, только наоборот.

Я признался себе, что больше мне уже ничего не может быть интересно на этой планете, что я устал придумывать, над чем бы мне еще хотелось поэкспериментировать. Я вынужден был признать, что мое параллельное существование в двух имманентных состояниях – иллюзорного бытия и подлинного, настоящего небытия сделало из меня призрака, неспособного ни на что, кроме ярости созерцания, которая поначалу, когда впервые охватила меня, даже радовала, но со временем, сумела мне надоесть. Теперь я лишь мирился с ненавистью, стараясь не трогать её, потому как она давно уже была похожа на воспалившийся аппендикс, одно лишь прикосновение к которому могло привести к его разрыву. Я явственно ощущал запах гноя и слизи, которыми мой аппендикс ознаменует свой разрыв. Я ждал, терял силы, не стараясь их ниоткуда почерпнуть, поскольку давно уже утратил все, даже самые маленькие, способные случайно, без моего ведома затеряться в уголках моей души, крупицы надежды. Надежда умирает первой. Именно поэтому я был убеждён лишь в том, что наступит день, когда я посмотрю в глаза единственному человеку, в чьём несуществовании я бы не сомневался. Той, которую я бы видел – в силу её невидимости; той, в чьих глазах отражалось бы ничего, которое постоянно таилось в моих зрачках. Я жаждал ее появления, я вожделел ее прикосновений, но больше всего мне нужно было, чтобы появился хоть кто-то, кто бы увидел меня таким, каким меня нет, мне нужно было подтверждение моего собственного несуществования. Теперь, я могу признаться, что по сути дела мне было не важно, кто сообщит мне, что меня нет и что именно поэтому аз есмь. Я есть то самое ничего, которое отражается в зеркале, когда в него никто не смотрит.

***

Кто я?

Я давно уже догадывался, что я есть не тот, кто я есть. Момент узнавания стал точкой отсчета моего освобождения.

Мой дедушка был испанским коммунистом, который, после поражения Народного Фронта в Гражданской войне, бежал в Советский Союз, женился на русской женщине и, спустя несколько лет, был расстрелян. Может быть, в связи со своим испанским происхождением, а не только из-за полученной травмы и перенесенной операции, я постоянно ощущал свою инаковость, абсолютное одиночество, вызванное категорической непохожестью на окружающих. «Чтобы знал я, что всё безвозвратно, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыню – всё и так пустотою разъято. Горе мне и тебе и ветрам, ибо нет и не будет возврата…» Так писал испанский поэт Лорка. Еще в детстве, к удивлению окружающих, я принялся самостоятельно учить испанский язык, чтобы читать поэзию Лорки в оригинале. Мой город, дома, поднимавшиеся амфитеатром в горы, кварталы городских нищих живо напоминали мне хижины цыган в Гранаде – недоставало только красных черепичных крыш.