Вячеслав Каминский - Лабиринт времени

– Господин следователь, нельзя ли потише, вы нарушаете порядок заведения, – обратился к Теодору хозяин кофейни.

– Вот, Ансельм! Ты видишь? Мне уже рот затыкают. Да разве только мне? Всем, кто имеет собственное мнение. Знаешь, какое у нас самое употребляемое слово? «Молчать!» Вот это и есть наш достопочтимый город! Где употреблять пищу, пить, разговаривать, петь песни можно только согласно предписаниям. У нас даже Прегель из берегов может выйти только в соответствии с полученным на то разрешением. Ты слышал, чтобы где-нибудь преступников перевоспитывали с помощью хорового пения? Нет? А у нас – да. Ежедневно заключенные нашей городской тюрьмы по нескольку часов кряду воют хором божественные псалмы, повергая тем самым в ужас жителей близлежащих домов. Вряд ли от этого арестанты становятся благочестивее, зато за свои старания могут получить от сторожа тюрьмы свидетельство о своей богобоязненности. А это уже документ! Индульгенция! Вот они и стараются переорать друг друга, распугивая добропорядочных граждан.

Они ещё выпили.

– Ты знаешь, Ансельм, какой раньше это был город? Вольный! Красивый! Какие здесь устраивались гуляния. Ты что-нибудь слыхал про Праздник длинной колбасы или про День толстой булки? А про Ночь бездонного пивного бочонка? Нет? Не слыхал? И не услышишь! Потому что их уже больше нет. И не будет. Теперь это – блажь и причуда. Теперь все шествия хоть с колбасой, хоть без неё считаются пустой тратой времени. По мнению наших отцов города они только служат соблазну. А мы теперь проповедуем сдержанность и умеренность. На людях, конечно. Потому как там, куда простолюдинам вход воспрещен, и пируют, и гуляют наши достопочтимые отцы города, не жалея ни средств, ни живота своего.

– Да, Ансельм, не в то время мы с тобой родились, – снова продолжил свой монолог Теодор. – Ведь было время, когда никому и в голову не пришло бы осудить человека за любовь, даже к замужней даме. Тем более, если эта дама сама воспылала к тебе любовью. Или, может, уже отпылала? А? Нашла себе другого воздыхателя, поумнее. Нет, не поумнее – покрасивее. Ну, в самом деле, Ансельм, зачем ей любить урода, над которым все смеются. Вот над тобой кто-нибудь когда-нибудь смеялся?

– Смеялся, – смущенно сказал Игорь, – и не раз: когда в студенческой столовой я уронил поддон с нарезанным хлебом в чан с борщом. Повариха тогда грозилась всю кастрюлю испорченных щей мне на голову вылить. Или когда на лабораторной по химии палец в змеевик с реактивами засунул, а вытащить не мог. Так и простоял всю пару, пытаясь извлечь его из злополучного отверстия. Или когда на картошке шутники заперли меня в деревянном нужнике. И я, пытаясь вышибить дверь, повалил всю хлипкую конструкцию… Так там внутри нужника и просидел, пока меня из него не вытащили. Или…

Но Теодор перебил Игоря.

– Выходит, мы с тобой, Ансельм, родственные души. Но знаешь, я понял, что надо делать. Лучше самому смешить, чем быть смешным. Ты понял меня, Ансельм? Я хотел стать великим композитором, повторить славу Моцарта. Но кому здесь нужен Моцарт? Ты знаешь, что его «Дон Жуан» в нашем славном городе провалился. Да, да! У музыки, написанной самим Великим Канцлером, нашлось два или три истинных почитателя. Причём один из них – я. Остальным эта музыка неинтересна. Да и что им Моцарт, когда у нас каждый сам себе – великий музыкант, и не важно, что сии «великие музыканты» не попадают в ноты. Те, кто их слушает, этого не слышат. Вот это и есть, Ансельм, истинные ценители искусства. Так, если им Моцарт неинтересен, то зачем я им нужен? И это, друг мой, что касается музыки, где надо все же хотя бы нотную грамоту знать. А уж что у нас на литературном фронте творится… Пишут все, кому не лень: в газетах, журналах, альманахах, на худой конец, в альбом какой-нибудь экзальтированной фрау. Ты знаешь, Ансельм, что у нас даже бургомистр и тот романы сочинял, инкогнито, пока не помер. А философы! О! Здесь все философы. Куда ни плюнь. С каким упоением каждый из них отстаивает своё «Я». Если его даже и нет. На лекциях профессора Канта яблоку негде упасть. Очередь. Спится на них, правда, замечу, очень сладко. Даже стоя. Я сам раз сходил и, признаюсь, неплохо выспался. Хотя профессор, конечно, человек большого ума, но я, честно признаюсь тебе, Ансельм, ни черта в его тезах и антитезах не смыслю.

– Так о чем это я, Ансельм, – снова отпив из безразмерного бокала бургундского, продолжил молодой человек. – Ты видишь, что обстоятельства складываются таким образом, что смеяться следует, отнюдь, не надо мной, а вместе со мной. Что ж, посмеемся!