Андрей Наугольный - Ещё поживём. Стихи, проза, размышления

– Иначе! При каждой неудаче давать пытайтесь сдачи. Вот что говорит народная мудрость.

– Хамская философия. Гёте говорил: «Лучше несправедливость, чем беспорядок! – Бергер завёлся.

Мне стало скучно с этим пацифистом, и я вышел на свежий воздух. Ах, Чернигов, Чернигов, старый кондитер, как жаль, что мне были недоступны тогда твои изысканные празднества! Беззаботно сияло солнышко, голубое небо было бескрайним, в кронах деревьев щебетали какие-то неведомые птахи… Мир был прекрасен. «Я не буду терпеть, меня не будет радовать этот маленький Аушвиц. И скрывать это я не собираюсь», – подумал я.

Вот тут и появился ефрейтор. Его прыщи сияли, как Первомайский салют. Нужно было кормить хрюшек. Полусонная братва почуяла угощение и загомонила, запрыгала, взрывая копытцами зеленоватую кашу, так что некуда было деться от взбаламученного дерьма. Ефрейтор тоже решил размяться. И первое, что сделал, это пнул Бергера. Тот застыл. Непонимание съёжилось в его глазах.

– Что встал, жид? – и увесистый кулак свинопаса прошёлся по подбородку недотёпы. – Мало вас били.

– Оставь его, – попросил я.

– Иди в бытовку, падло, – сказал ефрейтор Бергеру и полностью переключился на меня. – Ты умрёшь в роте, – сказал он, – а пока вылижешь все клетки.

И для того, чтобы я, видимо, лучше это осознал, он пнул меня в живот. Выбора, действительно, не было. Я принялся за работу. Каждый раз, когда я приходил доложить, что всё сделано, то видел одну и ту же картину. Ефрейтор сидел за столом с Бергером. Они пили чай, шутили… Им было весело. И свинопас кричал мне: «Вперёд, сукин сын, родина-мать зовет!». И я уходил. Когда подошло время вернуться в часть, Бергер сказал мне: «Лёшка неплохой парень, пещерный только. Ты на него зла не держи. С дураками надо разговаривать по-дурацки. Зря ты тогда влез».

Я посмотрел на него. Он не лукавил.

– Пусть на рассвете, сынок, тебе приснятся розовые поросята, – ответил я.

Мне стало грустно.

Раскалённая жаровня августовской ночи (будто не Россия кругом, а аравийские пески) стала остывать. Посветлело, повеяло прохладой… Утро как утро. Обыденное, как вонь. В казарме стоял устойчивый, всюду проникающий кислый дух. Воняло потом, портянками, немытыми ногами, поражёнными влажной сыпью грибка, прокисшими за ночь ртами, гниющими нарывами, обрывками чудовищных снов, мочой утраченных надежд и рвотной кашицей разочарований… Не казарма, а больничная палата для безнадёжных, постоялый двор для бродяг.

Горева разбудили крики. В бытовке шли разборки, дежурный по роте Самедов молотил дневального. Незадачливый гусь проспал дежурного по батальону и вовремя не предупредил Самедова. А дежурный по батальону, капитан Ершов, имел чудную привычку совершать ночной обход с черенком от лопаты, так что Самедову досталось. И вот теперь он учил жизни молодого. Новиков, помощник моториста из Белозерска, а именно он был дневальным, противно визжал. Как поросёнок. Но сапоги деда не знали жалости.

«Дикий парень этот Самедов, – подумал Горев. – А вот, если кому рассказать, то не поверят. Так же, вот, как-то творил чепуху, меня ударил, а потом отвёл в сторонку и говорит: „Ты не думай, я тоже учился, книги читал, и не только наших писателей. Самед Вургун, знаешь? Но и других. Я всё понимаю, и что не хорошо. Но нельзя по-другому. Самого затравят, так что, прости, если можешь“. Век живи – век учись. Кто бы мог подумать, что и в такой твари стыд обитает».

До подъёма ещё оставалось сколько-то времени, и Горев решил прокрутить в уме, который уже раз, намеченные комбинации. Ему не хотелось ехать на трассу, и он мучительно искал пути отступления: «В санчасть необходимо сходить, пусть везут в город, к невропатологу… Так: потеря сознания, сильные головные боли. Можно сказать, даже тихое помешательство. Раз. Остаться в роте в качестве дневального или его помощника. Два. Просто слинять. Пусть уедут, а потом приду. Что ещё?». Он напряжённо задумался. Из состояния комы его вывел Эргашев, отслуживший полгода чумоход. Этот хитрый узбек был почему-то уверен, что забитый дух забит для всех, даже для черпаков, а потому провести его будет нетрудно. Растолкав Горева, он надменно сказал:

– Сафар велел тебе привести в порядок его сапоги! Чтоб блестели, понял?

Крысиная мордочка вчерашнего духа вкрадчиво щурилась. Ни о чём таком Сафар даже не заикался. Горев спал через пару коек от Сафара, и если тому приспичило бы с сапогами, то он бы сказал. Всенепременно. Эргашев лгал: когда есть духи, то при чём тут черпаки. «За счёт меня от собственного унижения избавиться хочет», – смекнул Горев.