Евгения Микулина - Большая Любовь. Женщина-Vamp - вампирская трилогия

У нее сын, его зовут Макс. Ему почти два года.

Он только чуточку младше меня. Нового меня…

В этом есть великая ирония на самом деле. Два года назад и у меня, и у Любы началась новая жизнь. Она стала матерью нового, живого человека. А я… я стал за это время живым мертвецом.

Все то время, пока мы весело и на первый взгляд непринужденно беседовали в баре «Стрелка» (всем бы он был хорош, как прежде, вот только курить в помещении запретили), все время, пока она, явно гордясь и радуясь, рассказывала мне о том, как удачно у нее прошли эти два года, как ей наплевать на бывшего, какой у нее клевый мальчик и как ее замучила рутинная работа… Все это время я думал о том, как по-разному может меняться человеческая жизнь.

Два года.

Два года прошло с тех пор, как на парижской крыше мне прокусил шею вампир, одержимый жаждой мести – желавший через меня причинить боль моей возлюбленной. Два года с тех пор, как глоток крови ее бывшего мужа-вампира спас меня от человеческой смерти и подарил мне… нечеловеческую жизнь. Два года с тех пор, как я стал во всем подобен существам, которые стали мне друзьями, после того как я полюбил одну из них. Два года. Мы с Мариной провели вместе два года из той вечности, которую когда-то зимним московским утром обещали друг другу едва ли не в шутку и которая теперь в самом деле была в полном нашем распоряжении.

Два года с тех пор, как я узнал, что подобен своим друзьям, своей новой семье, не во всем. Они, мои вновь обретенные родственники, счастливцы – они могут жить среди людей, не причиняя им особого вреда (если не захотят, конечно). Мы все одержимы кровью, такова наша природа. Но они – все остальные в моем мире – могут жить и питаться, не причиняя вреда людям. К их услугам все многообразие теплокровных существ на планете: собаки, белки, вороны – да кто угодно. Я… мой организм необычен, даже для вампира. Я могу пить только человеческую кровь. И это делает меня самым опасным, странным и ущербным из всей моей опасной, странной и ущербной семьи.

Нет, поймите меня правильно – за эти два года я ни разу не почувствовал своей ущербности: наоборот, мои братья и сестры меня уважают, им кажется, что в моей странности есть какая-то особая крутизна. И я ни разу не представлял никакой опасности ни человеческой жизни, ни тайне нашей семьи (которую совершенное мной какое-нибудь шальное убийство, безусловно, поставило бы под угрозу). Я тщательно следил за собой. Я сдерживался в присутствии людей. Я пил донорскую кровь – вот только сегодня, например, перед съемкой – я всегда стараюсь выходить к людям, не испытывая ни малейшего голода. Ну для подстраховки. И да, меня иногда угнетает мысль о том, что содержимое пластиковых пакетов, которым я питаюсь, могло бы кому-то спасти жизнь. Что люди сдают кровь, чтобы помочь друг другу, а вовсе не для того, чтобы накормить меня, упыря. Да, я прохожу мимо плакатов с призывами сдать кровь и спасти жизнь и ощущаю укол совести. Впрочем, легкий. Потому что эти добрые люди и в самом деле спасают жизни. Мою, например. И тех, кого я мог бы убить, если бы не было доноров.

Два года я живу так.

За два года я ни разу никого не убивал.

И это значит, что уже два года я ни разу не ел по-настоящему.

Да, у меня был набит желудок, и по сосудам бежала кровь, чужая кровь, придающая моим глазам неестественный вишнево-красный цвет и заставляющая мое сердце биться, хотя и слабо и медленно, со скоростью один удар в минуту. Но я никогда не давал воли своим инстинктам. Никогда не испытывал азарта охоты. Никогда еще мои зубы не вонзались в живую плоть, разрывая ее, пробиваясь к горячей, свежей крови, которой так жаждет все во мне.

И я не имею слов описать, до какой степени мне этого недостает. Как этого хочется.

Актер какой-то голливудский, игравший роль объявившего голодовку арестанта и ради этого реально похудевший до скелета, сказал в интервью по этому поводу: «Когда ты перестаешь есть, твое сознание меняется». Как я согласен с тобой, чувак! Я конечно, как уже было сказано, не перестал есть – я просто сижу на очень, очень строгой диете. Но этого достаточно, чтобы сознание изменилось.

Как ему, сознанию, не измениться, если ходишь по миру с постоянной мыслью «чего бы сожрать»? Если каждое новое лицо воспринимаешь через неистребимый голод? Когда смотришь человеку при знакомстве первым делом не в глаза, а на артерию на шее. Когда слышишь не голоса, а шум крови, которую сердце толчками гоняет по сосудам. Чужой крови. Недоступной. Запретной. И вкусной, наверное, ужасно.