Никки Каллен - Гель-Грин, центр земли (сборник)

– Всех остальных уже забрали, – сказала она, переминаясь с пальцев на пятку, словно готовясь к сложному па. – Тонин поставил кровати в кухне; только в его вагончик они не влезут: Тон их на вырост делал, лет где-то до двадцати включительно…

– Очень смешно. Стефан, это Гилти, моя сестра и воспитательница ваших детей. Не поверите, но у неё на самом деле высшее педагогическое, начальные классы, – и Расмус подхватил на плечи Цвета, примчавшегося в восторге узнавания: дядя, у которого карманы полны ключей и ракушек.

– У меня в детстве была книжка скандинавских сказок, там так одну великаншу звали – Гилти, – отомстил Стефан за «его»; вокруг была комната, игрушки, дерево, за окном хлестал ледяной соленый дождь, и ветер рвал с корнем корабельные сосны – на мачты, по приказу моря; Расмус говорил что-то еще – Цвету, похожему на стопку гладиолусов; но всё как сквозь воду – Стефан стоял и смотрел, как она улыбается еле-еле, так начинает падать снег. «Я тебя знаю сто лет, помнишь? Бузинная Матушка благословила нас в весну, а осенью тебя заколдовали в лебедя; и я шла сквозь миры и болота, искала тебя, помнишь? Я сплела тебе рубашку из ивовых прутьев, и ты опять стал маленьким юношей с серыми глазами и с крылом вместо левой руки, помнишь? Мы были с тобой сто лет и умерли в один день, в один час, на большой постели из атласа; и розы разрослись из палисадника в большой сад вокруг нашего дома; и никому не добраться до наших могил, помнишь?» – вот такая это была улыбка – сказка в сто томов; она летала вокруг лица Стефана, как стая белых бабочек; и пахло стеклянным, прозрачным, жасмином и прохладой, как возле ручья.

– Очень смешно, – передразнила она Расмуса – точь-в-точь словно отразилась в зеркале; Расмус обернулся и нахмурился, и Стефан подумал – вот она, обратная сторона Луны; Расмус чертовски боится своей сестры, что она что-нибудь выкинет – знакомый страх; для своей семьи он то же самое, словно постоянно за тобой подглядывают. За окном всё темнело и темнело, словно Гель-Грин неродившийся накрывали куполом; «надо быстрее идти», – сказал Расмус; а она всё стояла и раскачивалась на ступнях, с носочков на пятки, и Стефана завораживали эти движения, как серебряный маятник; они были белые и тонкие, эти ступни, невероятно гибкие, словно ива; потом спросила: «Вы их сейчас заберете или после шторма?» – «Что?» – отозвался Стефан, как из сна про туман.

– Кроватки вы сейчас заберете? После шторма лучше. Вдруг попадете под дождь, а они и вправду тяжелые. Расмусу-то что, он обожает испытания, а вы хрупкий… как… я, – и улыбнулась, словно поняла, какую власть приобрела над бледным юношей с серыми глазами; как сивилла, предсказывающая будущее неуверенному императору; паутина слов и запахов, заглянула в душу, как за портьеру, – но сходите, посмотрите, они из сосны: еще пахнут. Тонин делал их всю ночь; очень хотел, чтобы понравилось… – Стефан покраснел и прошел на кухню, в стеклянную дверь, где виднелась плита. Там тоже всё было белое-белое, словно зимой равнина; ковер на полу; «это потому что она любит ходить босиком», – и ему захотелось прикоснуться к этим ступням, похожим на иву; болезненно в желудке и сердце, будто гриппом заболел; на столе стояли искусственные бело-серебристые цветы, посуда тоже вся белая, французская, для микроволновки; и пахло сладко-сладко. «Ты пекла пирожные? – спросил Расмус сзади, принюхиваясь, как кот; Цвет выворачивал ему карманы, свесившись с плеч вниз головой, – если бы ты знал, ван Марвес, её пирожные – восьмое чудо света: белые крем и сливки с орехами, шоколадная нуга, розовое пралине – средневековая алхимия; она печет потрясающе, но только раз в год; точный день установить не удалось, как и причины, к этому побуждающие, – может, Фрейд, а может, циклон… шучу!» – он увернулся от белого плюшевого медведя с голубым бантом.

– Кстати, – произнесла она голосом «секрет» и потянула с полочки сверток – белая атласная бумага для подарков; Стефан такую в детстве у мамы таскал из стола, чтобы рисовать: грифель ложился на неё сочно, как чернила.

«Что вы», – забормотал Стефан, но она всё улыбалась и улыбалась, белая бабочка летала вокруг, и у него закружилась голова.

– А мне? – проканючил Расмус. – Это несправедливо, я твой старший брат, в конце концов, берег тебя на жизненном пути, когда ты собиралась в постдетсадовском возрасте сорвать кувшинку в озере, где до дна было пять тебя…

– Но всё равно ты меня не любишь, – и она засмеялась тихонько, словно ветер толкнул стеклянные китайские колокольчики; кровати стояли у окна, от них пахло лесом, крепко, как луком, до слез; «да, мы сейчас не упрем»; Расмус потягал одну на вес. «Если они у тебя еще день простоят, простишь Стефану?» – «Стефану?» – пробуя имя на вкус, словно что-то очень горячее; «приходите завтра», – и опять улыбнулась. Стефан повернулся и обнаружил рядом Света, уже одетого: курточка, капюшон, шарфик, книга в руках, в рюкзаке – альбом для акварели, карандаши, краски и кисти; когда Свет не хотел ни с кем разговаривать, он рисовал странные картинки: девушек без лица, с длинными волосами, танцующих на огромных ладонях, словно вырастающих из пламени и цветов; маленькая игрушка – стеклянный шар со снегом и домиком-шале внутри: Свету привезли его из Швейцарии бабушка и дедушка, и он раньше даже спал с шариком под подушкой. Стефану он всегда казался кристаллом колдуна; ловцом снов. Он потянул было и Цвета с Расмуса – тоже в куртку, да тот разорался, даже укусил отца за палец; Расмус хохотал, уворачивался, прыгал по мягким медвежатам на полу, и они с Цветом стали играть в идальго. Стефан стоял и думал: я ничего не умею, не понимаю, а в комнате становилось всё темнее и темнее. Гилти выглянула за окно; «шторм, – напомнила она мальчишкам, – унесет вас в море – и поминай как звали, четыре «Летучих Голландца». Расмус поцеловал её в нос, покорно подставленный, и вынес Цвета без куртки – и на них упало небо, открывшееся огромной пропастью над головой, страшное, как в полнолуние, серебристо-черное, дышавшее холодом и влагой; Стефан почувствовал воздух, плотный, словно кусок натянутой ткани, мокрый атлас, настолько полный влаги и соли, что хрустел на зубах; соль мгновенно осела на плечи инеем, а море стало совершенно бесцветным, и только клубилось что-то на горизонте, будто армада парусных кораблей.