Константин Зарубин - Не люби меня осторожно. Рассказы и повести. 1999-2007

Сразу налево была кухня, как ей и следует быть. В кухне было много места и чисто, и посудомоечный агрегат, и древесные шкафчики с надписями «Бакалея», «Специи», «Соления», «Бабушкино творчество», и я спросил, а где же шкафчик «Приворотные зелья» или, скажем, «Философские камни», но Таня только – о-о-о! – улыбнулась и спросила, буду ли я есть. Вы знаете мой ответ на этот вопрос, особенно тогда, и Таня принялась доставать и разогревать, а на стене – рядом с календарём «Майя Плисецкая» – бубнило «Радио Петербург», которое по проводам, и по нему передавали шутоШную пьесу для четырёх фаготов, но потом смилостивились и заговорили про архитектора с большой буквы Воронихина и его вклад в каменную духовность конец цитаты Санкт-Петербурга.

Тарелки и столовые приборы и салфетки и какие-то соусы на выбор все разом оказались передо мной. Еда дымилась и была очень вкусной, точнее, неповторимо вкусной, потому что Таня пила чай напротив и вела со мной разговор почти ни о чём, во время которого она улыбалась и видела меня насквозь – до самых днищ и поддонков, где я не очень скрывал своё желание любить её откровенно и сразу же. Она видела меня насквозь, но не подавала вида, и это бесконечное бессмысленное небо знает, насколько сильней я от этого хотел целовать, целовать, целовать её на той образцово-показательной кухне в тот сказочный осенний день, когда все парки в округе были увешаны золотыми листьями и, как писала в своём сочинении очередная отличница, вспоминали молодого вихрастого Пушкина.

Молодой вихрастый я, которого никогда не вспомнят деревья, сказал «спасибо» и изобразил порыв мыть посуду. Когда Таня помыла её, я предложил пойти в недремлющие парки, но она вежливо вспомнила, что я пишу песни, а потом пою их, и попросила меня спеть. Ты уверена, что это необходимо, спросил я, радостно и мучительно отбирая про себя песню, которая показала бы ей, какой я тонкий мелодист и как глубоко и непошло я чувствую восхитительную горечь человеческого бытия. И она провела меня – за руку и прямо в комнату, где – ха ха ха – не было никакой банальной гитары, только старое фортепьяно, благородное как лорд Честерфилд, и я возненавидел себя за то, что в шесть лет скривил свою мерзкую детскую физиономию и дал понять маме, что музыкальная школа может быть только через мой трупик, а ведь я же подобрал на слух «Чижика-Пыжика», и седовласый краснолицый учитель отметил мой несомненный потенциал. О гром и молния, я бездарно упустил свой шанс умело сесть на круглую табуретку и пробежаться длинными интеллектуальными пальцами по желтеющим клавишам, и скромно сказать ей, что все лучшие песни написали и напишут без меня, и после этого спеть My Funny Valentine – для нагнетания, и Besa me mucho – для разряжения обстановки.

Я виновато засмеялся и рассказал Тане про «Чижика-Пыжика», и у меня отлегло от сердца, когда засмеялась и она. И мы снова прошли мимо лыж и соседских дверей, спустились по ступенькам чистого подъезда и вышли в залитую солнцем болдинскую осень и рай на земле. В раю на земле люди со светлыми лицами шли во все стороны по возвышенным делам, бездомные псы постигали на увядающих лужайках природу Будды, дворники не сметали с тротуаров листья и пакеты из-под чипсов из любви к прекрасному, и даже школьник с драным рюкзаком писал на заборе рядом со стройкой не слово «хуй», а загадочную фразу «Хряпу жрать будет Стоптыш». В раю на земле хотелось говорить о боге и о любви, и мы поговорили о боге, и пришли к согласию относительно его отсутствия, и мы поговорили о любви, и пришли к одному из недремлющих парков. По случаю среды и начала дня парк был пуст и, казалось, всё-таки дремал. Мы вошли в парк, и я сказал себе, что должен поцеловать её, прежде чем мы выйдем из него, и на каждом дереве было написано, что на свете нет более осуществимого плана и более адекватных притязаний.

Мы продолжили говорить о любви, и я сказал Тане, что она же всё понимает, и она сказала, что нет, ничего не понимает, и в связи с этим мы взялись за руки, и очень некстати выяснилось, что я интересная личность. Несколько минут я поспешно соображал, что же именно во мне напоминает интересную личность и как плавно перейти к неинтересным поцелуям, не потеряв столь высокого статуса, и от этого наш разговор как-то отвердел и съёжился, но при этом мы дошли до мостика и очередного пруда.

Мы стояли на мостике и видели, что пруд и небо можно поменять местами, и я предложил обойти пруд – по ещё цветной листве, по мягкой земле вдоль кромки сверкающей воды, по сбегающим к воде корням верящих в меня деревьев. Мы обошли пруд, и оказались лицом к солнцу, и я присел на толстый корень и жмурился на солнце, пока Таня ходила в туалет в отдалённые кусты. На ветках щебетало что-то ещё не улетевшее на юг, и когда я услышал возвращающиеся шаги, я спросил у Тани, помнит ли она, помимо всего прочего, наизусть всю зоологию, и если да, то мне интересно, какие птицы, в какой последовательности и куда именно улетают от нас на юг. Таня сказала, что слухи о её энциклопедичности сильно преувеличены, и, подойдя ко мне, почти неощутимым движением руки взъерошила мои волосы.