Игорь Булатовский - Стихи на время

Где ее ссучили, где навóщили,
тебе ли не знать о том…
Ну, не все равно ли «в óщип», «вó щи» ли,
если наливают «суп с котом».

С большими говорить
на маленьком языке —
что-то вертеть-крутить
за спиной в кулачке,

что-то крутить-вертеть,
будто знаешь сам,
будто успел подсмотреть,
что там.

Оставь-на … всяк , оставь навсяк
и этот звук, и этот звяк,

и этот бим , и этот бом ,
чтоб не припомнили потом,

и этот листик, Lizst и Lust ,
чтоб чист и прост был костный хруст,

и – что там? – плач и скрежет зу…
и наверху, и навнизу,

и эту тень, и тень-тень-тень ,
чтоб дребедела дребедень,

оставь пустяк, оставь, пусть так,
все это так, и все не так.

Где найдешь,
там и потеряешь
(с гулькин нож,
это ножевая ж).

Неглубок
ранки поперечник:
голубок
поглядел в скворечник.

А внутрях —
горсточка помета,
перья, прах
и еще чего-то.

Сопротивленье этого
матерьяла,
петого-перепетого
от велика до мала,

в том, что с родного голоса
слышно еще ля-ля,
а выше – всё тоньше волоса:
от малого до нуля.

Однозвучной жизни шум,
ту-ру-рум, бу-рум.

Это вот она поет
(или не поет).

Ни о чем-то, ни о чем
и о чем-то ни о чем.

Как и ты – одно из двух —
про себя и вслух.

За ушкó да
на солнышко,
хоть и škoda ,
что сон еще.

Хоть и школа,
и схолии
(роль глагола
в истории).

А история
старая,
только то и
осталось ей,

что у всех
переспрашивать:
это ваше ведь,
ваше ведь?

Да видно ж нельзя пока
на клюв наколоть жучка

и спеть жучку «алеманд»
и – что еще? – «полукурант».

Под лапками там и тут
лишь черные точки ползут.

А этим, как ни свисти,
выходит «бог-пронеси».

Эти чешуйки одна за другой
прилепятся, хоть и не сразу,
и станешь ты в них «королевич-Бовой»,
возьмешь копьецо и поскачешь травой
в глаза поглядеть Китоврасу.

В доли не додали,
вдоль и не до дали
где-то поперек
(видишь – огонек).

Этой целой доли
хватит ли на «до» ли,
если не дольют
( sol, fa, mi, re, ut )?

Хватит, у тебя ведь
синенькая память
мозга поперек
(видишь – огонек).

Нам ли быть в печалях
на семи морях?
Грудь в доля́х и далях,
сердце в якорях.

Кровь идет, а день стоит,
и в близорукие пропилы
гла́зок на нее глядит
и видит, видит что есть силы,
что силы есть, да нету рук,
близко, да не остановит,
и лишь сердечник звук «тук-тук»
всё ловит, ловит, ловит, ловит.

Что там ласточки всё развешивают?
Как что? Всё обратно по местам.
Каждый вечер сдают они вещи в уют.
Что ли нам сдавать их? Не нам.

У этих крылышки укорочены
и хвостик не так остер,
чтобы не было ни заочины,
а то сморгнешь и – в костер.

У них до темени нету времени
(к тополям идут тополя),
ведь выше темени нету времени,
лишь голимые «пузеля».

На подпорочках, как помидорки,
с кусточка – по два/две, по три,
немилые братики-сестёрки,
фанфаны де ля патри.

А лён ваш так светел, так светел,
волна, завиток и волна…
Несильно немил, ведь над бесиком – петел.
Успеет еще дотемна.

На всякую память —
на вязкую камедь
наклеены звездочки те.
Легка жесть, мягка медь,
легка жисть, покамест
деревья видны в темноте.

На всякую память —
на вязкую камедь
наклеены звездочки ведь?
Легка же местами,
покамест над нами
ломается эта комедь?

Опять бросаешь ветер на слова,
и сохнет свет на капле покрывала,
талатта выгибается едва
и преломляет впившееся жало,
и вот готовы «парус» и «волна»,
и пару слов уже размалевало,
и распускает (верная ж она),
все то, что в просторечии соткала.